Окончили длинную службу. Толпа неторопливо удалилась. Лишь, как бы ненамеренно, задержались старики, Немного их, всего десяток, полтора..
Панфил прибрал моленную, задул огарки, разложил в порядке книги, поставил на полку кадильницу — и подошел.
Поздоровались молча, покряхтели, поохали.
— Немощен стал, — отозвался Панфил на сочувственный вопрос столетнего Герасима.
Немного задумался над этим, но сейчас же вспомнил:
— Дух тяжелый здесь. Стены страсть потеют, как народ соберется. С потолка все каплет… В амбарушку выйти, што ли?
— Пойдем, посидим.
— О-хо-хо! Прости нас, господи!
Обвели глазами почерневшие во мраке стены, сокрушенно помолчали и, покрестившись на безликие теперь иконы, вылезли в амбар. Дверь замкнули на ключ и приставили, как прежде, плахи. Все расселись по закромьям.
— Припекает! — молитвенно-радостно сказал хозяин. Он подошел лишь к концу службы. Вышел тоже раньше всех. Старший сын собрал его на пасеку. Посреди двора стояли в волокушах лошади. На длинных упругих шестах были увязаны колодки. Давно бы выехал: пчела не ждет, — да неловко как-то.
На правах хозяина он снял уже кафтан и, бодрый, довольный, со светлым лицом, присел на груду хомутов. Белая холщовая рубаха до колен, расшитая шелком, плохо закрывала отвислый живот, а густо волосатая грудь выпирала в прореху. Почесываясь то за воротом, то в бороде, Евсей нетерпеливо озирался и пыхтел.
— Пчела-то как? — спросили его рядом.
Он хлопнул пухлым кулаком по ляжке и посмотрел в ладонь, словно там искал ответа.
— Пчела работает. Пока с нее много не проси. Отощала, поправляется. Помоги только вовремя, да не пала бы помха, а она не обманет… Вот хочу поехать…
— Весна-то ныне — благодать! — не поднимая головы, скрипел дедушка Герасим. — Вот тоже… как заходили суды… по первости еще… весна стояла…
Он поперхнулся, закашлял и потерял свои мысли.
Молодое, огненное лицо солнышка смотрело через крышу дома. Старики, отдыхая, разомлели. Не хотелось двигаться и думать. Но Панфил нарушил отдых.
— Весна ранняя — лето будет мокрое… Легче пройти-то по камням да пустыням.
Все обернулись в его сторону. Все знали, о чем он говорит. По привычке давно уже не называли то, к чему стремились, что носили в тайниках души.
— Ты это правильно… — степенно вставил Асон. — Убивство без дождя-то. Помнишь, поди, как?..
Он не кончил: в дверях, закрывая собой свет, неожиданно вырос Хрисанф.
Остановился у порога, снял черную большую шляпу.
— Здорово, отцы!
— Здорово ночевал, Хрисанф Матвеич!
— Будь при месте.
— Благодарим покорно. Сядем, што ли.
Он опустился на широкую бадейку, бросил шляпу на пол за себя и, упираясь кулаком в бедро, пытливо оглядел собрание.
Тонкого сукна кафтан его, шитый серебром по поясу, сидел плотно на статное могучей фигуре, на ногах были богатые с тяжелыми гвоздями сапоги. Он всегда так одевался.
Хрисанфа боялась. Но в трудную минуту за спиной его прятались, и он стоял скалой. Великая сила дана была ему. Лишь бы взялся Хрисанф, — не уступит, не свернет с дороги.
— Лошадей готовить, что ли? — без подвохов и обиняков загудел он.
Асон, опираясь бородой и кулаками в толстый набалдашник костыля, насупил лохматые брови.
— К тому дело идет. Вот послушать бы Панкратыча.
Панфил встрепенулся.
— Я што? Я за миром… миру послужу во славу божию.
— От тебя не отступим!
— За тобой пойдем!
— Созывай, Панфил! Пойдем!
Голоса шумели. Панфил снова чувствовал свою силу. Но случайно брошенный взгляд в сторону Хрисанфа напомнил старое. Тот не уронил ни слова. Только улыбался снисходительно. И в мгновенном порыве к правде, к истине Панфил открыто посмотрел ему в глаза.
— Пошто молчишь, Хрисанф Матвеич? Али душа не лежит? Ране ты охочий был до этого.
Все испытующе смотрели на Хрисанфа, а он сидел все так же подбоченясь, только лицо стало серьезным.
— Не тебе бы спрашивать, отец. Пойти — пойду. Может, раньше вас поспею. А вот лучше спроси, по пути ли нам будет? Помнишь прошлый раз? Да. Помнишь? — Он начинал волноваться. — Разное мы ищем, Панфил. Несогласно пойдем, разобьемся. Тебе надо древние обители найти, ну, и помоги тебе господь, разыскивай, блуди во славу божию в пустынях. — В крепком голосе его звучала насмешка: — А нам, грешным, обитель — не находка, ежели она не там стоит, где надо.