Думал, что дед Севастьян смутится. И ошибся. Ответ был заранее обдуман и тут же внуку дан: профессия мелиоратора к воде близкая, а дед и хотел быть подле своей стихии. Лишь наделав немало бед, понял Севастьян, что ошибся в расчетах. И близость к избранной стихии не означает еще ей служения. Тогда бросил дед прежнее ремесло и поселился навсегда в Пустосвятове: речку свою беречь, для внука охранять единственного.
О реке Пуетосвятовке Севастьян пекся как о родной дочери. Вернее сказать, куда трепетней. И деревья по берегам сажал, и сор с песчаных отмелей самолично выносил, и с директором совхоза покойным Завирушиным, пьяницей и матерщинником, бегал ругаться каждую неделю. Надеялся дед, что внук после его смерти сделается хранителем реки,
Есть, конечно, в Пуетосвятовке водяной — как не быть, — но какой с него спрос? Водяной только пугать умеет, по воде ладонями шлепать или неосторожных купальщиков на дно утаскивать. Но народ нынче смелый сделался, кого шлепками да утопленниками испугаешь? Подвел деда Роман, уехал в Темногорск, оставил без присмотра реку, как и мать свою родную. Как же мог он так поступить?!
Роман так явственно слышал эти упреки, что показалось ему — дед сам с ним говорит, будто живой. А может, и в самом деле — дед?
Могила Севастьяна Кускова была в самом конце кладбища — неухоженная, отмеченная двумя сросшимися березами; из травы едва выглядывал огромный валун — какой крест некрещеному? Роман с минуту постоял, глядя на поросший мхом камень, потом достал серебряную флягу и капнул на надгробие. Будто слеза стекла по ноздреватому камню, закатилась в трещинку и пропала.
— Деда, — сказал Роман, склоняясь к могиле. — Просьба у меня к тебе есть — поговори со мной.
Глотнул Роман воды из фляги, лег. Свернулся на могиле калачиком, положил голову на камень, как на подушку, и заснул. И стало ему грезиться, что дед заскорузлой, натруженной ладонью по волосам его гладит к приговаривает:
«Вот же глупый ты, Ромка, глупый-преглупый…»
И приснился ему сон…
Будто стоят они с дедом, как в прежние времена, на мосту; весна уже, солнце ярко светит, но люди еще в зимнем ходят — холодно, Пустосвятовка только-только ото льда вскрылась. Дед из корзинки в воду пряничных лошадок кидает. Но не помогают лошадки, не всплывает водяной на зов.
— Может, помер за зиму? — спрашивает Ромка шепотом. — Подо льдом задохнулся?
— Задохнулся! — передразнивает дед. — А кто ж тогда лед поломал?
— Сам собою.
— Глупый! Само собою на свете ничего не бывает. Само собою ничто не разбивается, никто не умирает, сама собою только глупость случается. Водяной на дне сидит, притворяется, что рассержен, чтобы мы ему гостинцев нанесли. Он у нас пряничных лошадок выманивает. Неведомая сила знаешь что больше всего любит? А? Не знаешь. А любит она больше всего, как любая сила, чтобы поклонялись ей. Не обижай реку, Ромка, никогда не обижай. Тех, кто любит тебя, никогда не обижай.
— Это несложно.
— Несложно? — Дед хмыкнул. — Это очень даже сложно. Потому что прежде всего мы обижаем тех, кто нас любит. Тебе сейчас, Ромка, все кажется несложным. Ты жизнь представляешь как полноводную реку, судьбу свою мыслишь челноком и надеешься, что течение тебя к неведомым берегам вынесет.
— Разве не так? — спросил Ромка.
— Нет, глупый, жизнь — это коридор, извилистый и грязный. И повсюду двери — в стенах, в потолке, под ногами. А люди вокруг снуют, в двери ломятся. Одна из дверей — твоя, только ты не ведаешь какая. И другие не знают. Дергают наудачу или бегут туда, куда уже кто-то вошел. И проходят мимо своей закрытой двери. А бывает, явится какой-нибудь умник, объявит себя набольшим колдуном и на двери замки навесит. Ты дерг за ручку, чувствуешь: твоя дверь. АН нет, на ней замок. Вот где ужас. И так всю жизнь: либо сидишь в коридоре у своей запертой двери, либо по коридору взад и вперед мечешься. Найдешь открытую дверь, сунешься, а там чулан. Либо кровавый, либо просто пыльный…
И вдруг Роман прямо над рекой увидел этот самый коридор с дверьми. И одна дверь открыта. А за ней — удивительно яркое небо.
Сон оборвался.
Подсказка была в словах деда. Но какая?
Река вынырнула из-за домов, как всегда, внезапно. И хотя небо было светлое, голубое, река лежала серой стальной полосой, подернутая, как истлевшее железо, отвратительной ржою. Роман долго смотрел на темные, несущиеся куда-то воды. Река переменилась. То есть эта была прежняя река, все те же кусты по берегам, и мост перекинут там, где река делала поворот, и плакучие ивы купали ветви в бегучей воде. Но что-то неуловимо угасло. Будто свет прежде шел от реки. А теперь не стало.
Неужели? Нет, не может быть…
Роман прошел вдоль берега.
Детский лепет слабой волны, утекающий под черноту моста, сменился бессмысленным шепотом сумасшедшего, где слова отделены друг от друга не островками молчания, а трещинами пустоты. Вода сделалась бездушной, напоминая не стихию, а осколки бесчисленных зеркал, собранные вместе и брошенные в мягкое речное ложе.