Подозрительность и гнев, подпитываемые услужливостью Малюты Скуратова, Грязнова и иже с ними, затмевали здравый смысл, и царь думал злорадно:
«Пусть трясутся изменники!»
Неделя января миновала, и вот, наконец, царев вестник к Бельскому с повелением:
— Завтра царь всей Руси въезжает в Новгород. Он не против торжественной встречи его, лишь бы без угрозы покушения.
— Вот и все. А как эту самую угрозу отвести, думай сам.
Выручил архиепископ Пимен, узнавший о завтрашнем въезде царя. К Бельскому он с поклоном:
— Дозволь крестным ходом встретить помазанника Божьего?
Хотел Богдан резко отказать, но — осенило.
— Хорошо. Не обессудь только, святой отец, если мы тебя и всех, кого с собой определишь, обыщем. Не дай Бог, меч кто под рясой упрячет?
Нахмурился архиепископ: подобного еще никогда не бывало — кощунственно не верить священнослужителям, но совладав с собой, согласился. А что еще ему оставалось делать?
В день Рождества Христова подошел Иван Грозный к Новгороду. Оставив свой полк в двух верстах от стен его, со свитой и малой охраной въехал в город через Московские ворота; ему навстречу — крестный ход. Архиепископ Пимен во главе. За ним, немного приотстав, клир церковный с чудотворными иконами и животворящими крестами всех церквей новгородских. За священниками, как и в Твери, именитые горожане.
Не принял святительского благословения царь. Пронзил злым взглядом архиепископа и рек грозно:
— Злочестивец ты, а не пастырь рабов моих! В раках твоих не крест животворящий, но меч крамольный, нацеленный в сердце наше! Ведаю о злом умысле твоем и всех гнусных новгородцев продаться Сигизмунду Августу! Ты — враг православной церкви, волк хищный, ненавистник венца Мономахова.
Тихо-тихо стало на месте встречи. Закрой глаза и покажется, что нет вокруг ни души. Все с замиранием сердца ждут, что крикнет Грозный: «Взять их!» — и закрутят всем руки за спины.
Царь долго наслаждался страхом встречавших, а удовлетворив свое торжество, повелел:
— Веди, отступник, в палаты свои. Устрой пир для нас, прибывших в гости, и клира своего.
Отцов города, наместника и воеводу не позвал, и те в недоумении и страхе (подобное отношение к ним царя не предвещало ничего хорошего) расползлись по домам. И не понятно им пока что, минует ли лихо, либо наступил уже их час.
Не настал. Грозный определил карать раздельно: первыми — служителей церкви, затем уж — всех остальных, причастных, как он считал, к измене.
Перед трапезой — литургия в храме Софийском. Сам архиепископ служит, и царь смиренно крестится, бьет поклоны и шепчет молитвы. Кажется, смягчилось его сердце под сводами храма Божьего. Пимен даже взбодрился, предвкушая милость царскую, смягчение гнева его.
Не слышал он, как после литургии царь вполголоса повелел боярину Салтыкову:
— Приведи в детинец сотни две. Остальным скажи, чтобы готовы были действовать по моему слову без промедления.
Не заметил архиепископ и того, как знатный боярин откололся от всех остальных — Пимен едва сдерживал радость от того, что царь решил пировать именно в его палатах. Гость может ли сделать зло хлебосольному хозяину? Да и осмелится ли православный осквернить храм Божий?
Поначалу все так и вышло. Чинно. По обычаю. Все блюда подносили к столу царя, а тот, взяв себе приглянувшееся, рассылал остальное своим боярам по чину, но лучшие куски велел нести архиепископу и иным священнослужителям, тоже по сану их. Рассылал царь и кубки с медом и вином фряжским[11], разламывал хлебы — неспешность привычная, ничем не нарушающая вековых укладов. Благодушия за столом тоже не занимать. Не умолкали и славицы, возглашавшие мудрость царя Ивана Грозного, его человеколюбие и великое умение управлять державою, которое затмило делами своими всех царствующих предшественников — начальники опричные, князья и бояре состязались в велеречиях истово, и видно было, сколь доволен был грозный царь. Вот и осмелел архиепископ Пимен, когда царь послал ему ломоть хлеба и кубок вина.
— Сие тело Христово, сия кровь Христова послана мне, царь всего мира православного, тобой по велению сердца твоего…
— Замолчи! — рявкнул Иван Васильевич. Именно рявкнул, иного слова не подобрать. — Замолкни, иуда!