— Тише ты, очумелый! — буркнула бабка. — Два года еще, поди, жить-то в избе.
Но Санька не слушал ее. Он откалывал такие коленца[14], что у Алика голова шла кругом. Он пытался вначале уследить за его ногами, но это было невозможно, потому что они из одного угла избы кидались в другой, подпрыгивали в воздух, заходили одна за другую, сталкивались каблуками и разлетались в стороны. В жбане плескалась оставшаяся брага, прыгал в лампе фитиль, стол и лавки дрожали мелкой дрожью, и Алик и вправду поверил, что изба может рухнуть от такой пляски. А Санька шел на каблуках вдоль горницы, положив на затылок руку, выделывая ногами черт знает что, его глаза бесшабашной синевы блестели удалью, вызовом…
И вдруг Санька, раскинув руки и сдвинув сапоги, замер посреди горницы. Мгновением позже замерла и гармошка. Санька вытер ладонью мокрый, как после тяжелой работы, лоб, подошел к столу, залпом выпил кружку браги, поставил ее на стол и сверкнул глазами:
— Ну, батя, я двинулся.
С лавки поднялись два его приятеля.
— Куда это ты так поздно? — удивился папа Алика.
— Приостыть надо, дядя Ваня, — сказал Санька, — на улице сейчас холодок, в самый раз.
Когда Санька с товарищами вышел из избы и их голоса затерялись в ночи, дед посмотрел на черные стекла и вздохнул:
— С первыми петухами теперь заявится… Три часа поспит — и на автобазу…
Утром, когда Алик проснулся, Саньки не было в избе — он, наверно, лихо вел свой верхом груженный самосвал вдоль Ангары. Солнце пробивалось сквозь ситцевые занавески, и на темных бревнах стен уже не шевелились, как дома, сказочно красивые тени райских птиц с пышными хвостами, испанские каравеллы со вздутыми парусами, кокосовые пальмы с тропических островов Океании. Пятна еловых лап, отблеск нового моря, тени заводских труб и дыма медленно поплыли по бревнам избы…
Эх, Алик, Алик, девять лет прожил ты на свете, а до сих пор не знал, что вот эти обыкновенные люди, которые упорно корчуют деревья под пашни, пасут стада, собирают и молотят хлеб, бесстрашно гонят по рекам плоты — твоя настоящая родня, что в твоих жилах течет могучая, верная кровь и что земля, где ты живешь, — великая, суровая, трудная земля и что зовется она — Россия!
Белые буруны
На скамье у небольшого деревянного дома сидел дедушка Афанасий, окруженный гурьбой ребят. Всем на скамье места не хватило, и кое-кто из мальчишек уселся прямо на землю и, обхватив руками колени, снизу смотрел на морщинистое лицо дедушки, на его клочковатую сизую бороду. На изрезанной трещинками шее виднелась тесемка нательного креста. Дедушка сворачивал желтыми от махры пальцами цигарку и во всех подробностях рассказывал, как «взял» своего шестого медведя.
Всего за свою жизнь он убил четырнадцать медведей. Четырнадцать грозных косматых зверей. И мальчишки этой окраинной иркутской улицы ловили момент, когда дедушка Афанасий, опираясь рукой о бревенчатую стену дома, выходил погреться на солнце.
— Выследил я эту шубу в Черной пади, — говорил дедушка. — Была при мне рогатина, нож да собака Волк, лайка, серая с белыми ушами… Померла теперь, царство ей небесное…
В это время к ним подошел высокий парень в синем комбинезоне с засученными рукавами.
— Дед, дай закурить, — попросил он.
И тотчас, как только раздался его голос, с земли вскочил один из мальчишек; вскочил, повернулся к нему спиной и зашагал прочь.
— Вы куда это торопитесь, Гавриил Пантелеймонович? — спросил парень, заслюнивая цигарку.
Но мальчишка — его звали Гаврик — даже не обернулся. Его узкие прыгающие плечи, небрежно ступающие босые ноги и тоненькая шея — все выражало величайшее презрение к парню в синем, пропахшем керосином комбинезоне. Гаврик скрылся. Все думали, что он ушел домой или валяется сейчас у себя на огороде. И все ошибались. Гаврик обогнул квартал и с другой стороны, из-за угла дома, наблюдал за ними: скоро ли уйдет этот парень? Уж очень хотелось дослушать историю про шестого медведя. А этот, в комбинезоне, уже третий месяц отравлял его существование на земле.
А между прочим, этот человек был не кто иной, как его родной брат.
Звали его Валентин, работал он шофером «на ГЭСе», как говорили в городе, а правильней — на строительстве Иркутской гидроэлектростанции. И был он всего на каких-нибудь пять лет старше Гаврика. Но непроходимой пропастью легли между ними эти пять лет.