Когда Гульшагида слушала профессора, перед глазами ее вставал родной Акъяр. У себя в акъярской больнице, помня заветы лучших своих учителей, она старалась относиться к каждому больному как можно внимательней. Не всем ее коллегам нравилось это. Находились люди, подозревавшие ее в карьеризме. Особенно трудно налаживались отношения с заведующим райздравом. Этот человек, работавший раньше помощником прокурора, потом заврайфином, наконец, «переброшенный» для «укрепления аппарата» райздрав, всякий раз, когда Гульшагида заходила к нему по делам больницы, поучал:
— Врач должен быть не только авторитетным, но и грозным. Завидев его, больные должны тушеваться, а не лезть на глаза. Если в больнице будет не только чисто и тепло, как в хорошей гостинице, но еще и ласковое обращение, найдется слишком много желающих зря есть больничный хлеб… — В заключение он любил энергично добавлять: — Вы тут мне клинику не разводите! Ближе к жизни!
После лекции слушатели, как всегда, окружили профессора. Гульшагида стояла чуть в стороне. Он увидел ее, подошел с легкой улыбкой.
— Вы что же, так и не показываете глаз? Учтите, приглашение остается в силе.
Гульшагида смущенно покраснела. Пробормотала какие-то слова благодарности. Ей казалось, что Абузар Гиреевич не только знает о ее испытующем разговоре с Верой Павловной, но и догадывается о тайных ее мыслях.
На ее счастье, слушатели не переставали донимать профессора вопросами. И она незаметно отошла в сторонку.
Гульшагиде было очень грустно. Захотелось побыть одной. Она спустилась вниз и долго сидела в больничном саду. За последние два-три дня деревья оголились еще больше. На земле, куда ни глянь, всюду опавшие листья. Все печально до слез… «Абузар Гиреевич не очень-то настаивал на ее приходе. Значит, в доме у них — без перемен. Мансур так и не вернулся к родителям… А ведь в Акъяре скоро начнутся свадьбы», — почему-то вдруг подумала Гульшагида. И в эту минуту ярко-желтый лист упал ей на колени. Она с минуту глядела на этот одинокий лист и по странной ассоциации вдруг вспомнила об Асии. Вскочила со скамьи и побежала в больницу.
Не так-то легко было завоевать расположение Асии. Девушка без обиняков дала понять, что не имеет ни малейшего желания разговаривать,
— Вы не обижайтесь, — мягко говорила Гульшагида, — что я долго не навещала вас, другие дела были…
— Что вам нужно?! — перебила Асия. — Хотите расспрашивать о моей болезни? А я не желаю с утра до вечера твердить об одном и том же!
— Почему же только о болезни, можно и о жизни поговорить, о настроении вашем.
Но Асия отвернулась к стене.
— Пожалуйста, оставьте меня в покое. Я хочу побыть одна. Понимаете, совершенно одна. Хочу плакать, хочу терзаться! Говорят, человек живет своим будущим. А какое у меня будущее?
— При таком настроении вам тем более нельзя оставаться одной, — не отступала Гульшагида и подвинулась ближе к девушке, все еще надеясь расположить ее. — Я по себе знаю — одинокую душу пуще всего гложет тоска. Бывало, в деревне, в сумерках, я любила, облокотившись, смотреть из открытого окна. Справа от нашего окна — ржаное поле, слева — широкие луга. Чуть ветерок повеет с полей, по лугам начинают катиться зеленые волны, — набегают волна за волной, кажется, готовы затопить всю деревню. А на лугу растут на длинных стеблях какие-то желтые цветы. На закате они выглядят очень печальными, — стоят, склонив головки… Слушайте, Асия, от одиноких дум грустят не только люди, но и цветы. Даже цвет их меняется от грусти — они кажутся уже не желтыми, а какими-то темными, словно окрашенными тоской… Вот ведь до чего доводило меня одиночество…