Вот целый ряд вопросов, которыми закидали несчастных эволюционистов. Устои естествознания заколебались.
Понятно, что анти-дарвинисты не замедлили воспользоваться растерянностью противников. Для них находка была на руку. Она служила неопровержимым доказательством неживотного происхождения человека.
Какая-то американская антропологическая школа, с теологическим уклоном, выпустила целое воззвание по поводу непреложности священного писания о творении человека. Вслед за этим в некоторых штатах дарвинова теория была изгнана из преподавания. Учителям естествознания вменили в обязанность при объяснении природы человека ссылаться только на текст Библии.
В Англии, некий ученый-аббат даже высказал мысль, что по всем признакам череп должен принадлежать не кому иному, как самому праотцу человеческого рода, старику Адаму.
Но, как и всегда бывает, шумиха скоро улеглась. Верные адепты эволюционного учения сначала злосчастную находку подвергли сомнению, а затем и категорически отказались верить в ее существование. Противоположный лагерь тоже успокоился. Он окончательно удовлетворился одержанной победой. В научном мире все снова потекло по прежнему руслу. Только немногие не отдались общему настроению. Они замкнулись в кабинетах и целиком погрузились в работу.
Профессор Венедиктов только что возвратился из Академии Наук. Он там сделал доклад и теперь размышлял над результатами диспута.
Ему, тоже воспитавшему свой ум на теории постепенного развития органической жизни, трудно было допустить, что многие сотни миллионов лет назад могло жить существо, превосходившее человека. Ведь никаких следов за все время существования науки не было найдено. Человек, по всем ископаемым данным, появился поздно. Временем его зарождения считают только начало четвертичного периода, которому не более миллиона лет. Причем первичного человека нельзя назвать разумным. В начале четвертичного периода мы имеем только Homo primigenius'a, стоящего почти на одной ступени с высшими обезьянами.
Однако, какой бы нелепой ни казалась мысль о человеке Юрского периода, — факт был налицо, а перед фактом должна была склониться теория. К такому выводу постепенно приходил профессор Венедиктов.
— Но, тем не менее, все же чрезвычайно странно! — рассуждал он. — Если действительно, существовал такой глубоко разумный человек, то почему ничего не было найдено вместе с ним?.. Ведь, судя по психо-физиологическим способностям, он должен был обладать величайшей культурой. Невозможно допустить, что от техники ничего не могло уцелеть. Точно так же было бы очень наивно думать, что его высокое умственное развитие происходило без всякой техники…
— Впрочем, — и сомнение стало овладевать ученым, — может быть, носитель черепа вовсе не обладал тем развитием, какое показывают психометрические измерения?.. Может быть, это было обыкновенное животное, случайно напоминающее человека?..
Волнуемый этим вопросом, профессор Венедиктов поднялся с кресла и с любопытством подошел к стеклянному колпаку.
Череп неподвижно стоял, заключенный в прозрачный сосуд. Глубокие, темные глазницы смотрели куда-то вдаль. На красивой лобной кости, на тонком подбородке играли зеленоватые отблески лампы. В его мертвом взоре зияла грустная пытливость, словно в той дали, куда он смотрел, была только одна пустота. Даже подобие широкой улыбки от обнаженных челюстей и зубов не уменьшало этой грусти. Здесь было нечто от взгляда «Мефистофеля» Антокольского и «Демона» Врубеля, вместо взятых. Казалось, такой пространственный взгляд никогда и ни на чем не останавливался: были ли перед ним предметы или их не было совсем.
Профессор Венедиктов глубоко задумался. Потом достал из шкафа два черепа: гиббона и современного человека, поставил рядом с ископаемым и стал всматриваться, сравнивая между собой.
В черепе гиббона не было никакого выражения, это была совершенно глупая и бессмысленная гримаса животного. На мертвом костяке лежала печать одного дикого инстинкта. Целая пропасть разделяла обезьяний череп от черепа современного человека. У последнего уже была видна мысль. Общий облик светился разумом. В нем глядел человек в полном смысле этого слова, отражалась близкая и понятная нам жизнь.
Но, насколько была велика разница между черепом гиббона и человека, почти настолько же череп последнего отличался от ископаемого. В застывших чертах обыкновенного человека сквозило беспомощное, теряющееся в бесконечных загадках мира, выражение. Широко раскрытые глазные впадины бессильно стремились объять необъятное, разгадать неведомое окружающее. Удивленно и жадно глядели они.