И вот наступило утро. В радиостудии было полно народу. Помимо дикторов, актеров-чтецов, здесь присутствовали знатные производственники, ученые и другие многочисленные участники передачи. Как уточнил редактор, голос Александра должен был прозвучать в первой десятиминутке. И Александр надеялся, что он в самом начале двенадцатого сумеет сесть в машину и быстро добраться до клиники. Но, как это нередко бывает, различные непредвиденные обстоятельства задерживали начало записи. Только в половине двенадцатого очередь дошла до Александра. Он читал свой текст, не слыша собственного голоса и не понимая, что говорит. В эти минуты Александр думал о другом: он предает Магду, возле которой надо ему быть теперь. Старший диктор радиокомитета, уже немолодой, глубоко поседевший человек, что сидел рядом с Александром, знал о его драматических обстоятельствах и, дивясь выдержке своего коллеги, поддерживал его как мог. У него самого болела жена, и он понимал, что это такое.
Александр внешне спокойно и даже выразительно прочитал свой текст до конца. Редактор кивнул ему: он может быть свободен и его дальнейшее присутствие в радиостудии не обязательно.
Выбежав на улицу, он не нашел машины, которую ему обещали предоставить сразу после передачи. Александр огляделся по сторонам и не увидел ни одного такси, ни одной свободной машины. Он бросился к автобусной остановке. На его удачу, по дороге бежала серенькая инвалидская мотоколяска. Александр в отчаянии махнул рукой, и этот неказистый тарахтящий автомобильчик остановился. Его хозяин — широколицый, загоревший и очень бодро настроенный человек — согласился ехать хоть на край света. Александр, не раздумывая, сел в эту крохотную машину, и она, стрекоча мотором и дребезжа износившимся кузовом, помчалась в нужном направлении.
На сестринском посту Александру сказали, что операция только что закончилась. Его пропустили в послеоперационную палату. В этой небольшой светлой комнатке Магда была одна. Она лежала еще не на койке, а на каталке, не отошедшая от наркоза, с дренажными трубками, полуспящая, отрешенная. Она почувствовала присутствие Александра, полуоткрыла глаза, затуманенные, без признаков мысли в них, пошевелила бесцветными сухими губами, но сказать ничего не смогла. Однако Александру и этого было достаточно. Самое страшное, как он понял, было позади. Он насколько мог нежно разгладил удивительно мягкие волосы жены, поцеловал ее в щеку и вышел в коридор. Здесь он встретил Веру Яковлевну. Она сказала, что операция прошла благополучно, правда, пришлось встретиться с некоторыми неожиданными сложностями. Оказалось, что удаляемая ткань проросла кровеносными сосудами, и это сделало операцию более сложной и длительной. Но теперь все позади, больная не требует никакого ухода — ближайшие полсуток она будет спать.
Александр все-таки не торопился уходить. Ему было тревожно за Магду и не хотелось оставлять ее одну. Он нашел укромный уголок неподалеку от палаты, в которой находилась Магда. Это был пустынный переход из одного здания в другое, застекленный с обеих сторон и напоминавший зимний сад. Здесь, среди пальм и розанов, растущих в огромных кадушках, сидел Александр часа два. За это время он несколько раз заглядывал в палату, Магда пребывала в глубоком сне.
Дежурная сестра, увидев беспокойство Александра, посоветовала ему идти домой, обещая не оставить Магду без внимания. Она уверила, что послеоперационные больные без присмотра не остаются. В этом Александр вскоре убедился сам. Пока он сидел в застекленном коридоре, в палату к Магде, по крайней мере, трижды заходила процедурная сестра со шприцем в руке. Заглянув еще раз в палату, Александр увидел спокойное лицо Магды, тихо, хотя этого совсем и не требовалось, прикрыл дверь и пошел из клиники.
В квартире стояла настороженная тишина. Александр умылся и прошел на кухню. На столе лежала свежая почта. Среди газет была и бандероль. Александр узнал почерк Леонидова.
Наскоро перекусив, Александр пошел к себе. Он пробежал глазами по страницам газет, затем не спеша вскрыл бандероль. Леонидов прислал новые главы романа. Александр разгладил их рукой, но, как и прежде, читать не стал'. Было в бандероли довольно пространное письмо. Оно не содержало каких-либо существенных новостей. Чувствовал себя Леонидов неплохо, много работал, притом параллельно — над романом и над новой пьесой, в которой ему очень хотелось выразить жизненные позиции Владислава. Александр сразу вспомнил тот давний разговор на лужайке, когда Владислав просил Леонидова показать в очередном фильме или в пьесе саму суть людских отношений, как хозяйничают простые люди труда у себя на заводе, стараются сделать побольше да получше и что им мешает конкретно и почему. И как с этим можно бороться. И как дотянуть до высокой сознательности всех остальных, в том числе не выстоявших в испытании более обеспеченной жизнью, чем та, что была раньше…
Была в письме Леонидова и приписка об Ирине. Она и не думала поступать на работу или в вуз. Но требовала, а если сказать мягче, — просила купить ей то кордовые брюки, то кожаное пальто, то еще бог знает что, напоминая об этом по телефону не по одному разу в неделю. «Как видите, — писал Леонидов, — дщерь не забывает о моем существовании. Но еще того больше не забывает о мальчиках, в том числе о вашем Алеше. Высчитывает по пальцам, через сколько лет он сможет стать генералом. Не ведаю об окончательных намерениях Алеши и не знаю степень его настойчивости в достижении поставленной цели, но уверен, что роль генеральши вполне устраивает мою дочь».
Концовка письма вся относилась к Магде. Тут были и вопросы о ее самочувствии, и самые разлюбезные приветы ей. «Вот Магда — пример для подражания всем ультрамодницам! — писал Леонидов. — Все на ней всегда в духе моды, но все просто и скромно. „Красавица, богиня, ангел!“ Любой наряд на ней выглядит волшебно. Так пусть же люди украшают вещи, а не вещи людей. Преклоняюсь перед Вашей Магдой». Это были последние слова письма воинственного, но довольно сумбурного.
«Любопытно, — подумал Александр, — а сам-то Леонидов купит Ирине кордовые брюки и кожаное пальто?..» Пораздумав, решил: «Во всяком случае, попытается, хотя, по всей вероятности, денег у него теперь мало. Но чего не сделаешь для родного дитяти?» Слова о преклонении перед Магдой опять задели Александра. Ему это было неприятно, а поделать он ничего не мог, и чувство неприязни к Леонидову нарастало.
Все недавние тревоги остались позади. В этот вечер настроение у Магды с Александром было приподнятое. Они вернулись из гостей, от Владислава с Валерией, и еще хранили в себе ощущение праздника. Было всего начало одиннадцатого. Однако Магда, помня о предстоящем напряженном дне, поспешила лечь в постель. Она всегда проявляла повышенное беспокойство о том, чтобы не опоздать к началу работы, хорошо выспаться и чувствовать себя бодрой в течение дня. Александра умиляла, а иногда и злила такая обязательность жены. «Ведь всем же надо утром вставать и всем надо идти на работу, — думал он, — но это не означает, что в связи с такой необходимостью следует забывать обо всем на свете. Так, в суете и спешке, может пройти вся жизнь».
В этот поздний вечер Александр чувствовал себя на редкость бодрым. Он сел за свой письменный стол и принялся за работу. Писалось Александру хорошо, неожиданные повороты мысли и слова для их выражения приходили как бы сами по себе, свободно, без напряжения. Так, в полной тишине, воцарившейся в доме, он проработал около часа.
Ровно в одиннадцать тридцать ожил телефон каким-то раздражающим, как сухой бронхитный кашель, звонком. «Кто бы это мог?..» — подумал Александр и неохотно поднял трубку. Он не сразу понял, что говорит профессор клиники, в которой Магде делали операцию. Наконец Александр узнал глуховатый и торопливый голос этого миляги-профессора, с которым был знаком чуть ли не с детства. Да, это, конечно же, был Степан Иванович Борисов, с кем, случайно столкнувшись где-нибудь на улице, он говорил запросто на «ты», обменивался парой анекдотов и прощался до новой, такой же мимолетной встречи. Но что заставило вдруг профессора Борисова звонить в столь поздний час?