Семен, подбодренный успехом, вытянул вверх белую руку с тонкими и длинными пальцами, затем сжал их, оставив один указательный, обращенный к небу и, как заклинание, произнес знакомым каждому голосом именитого актера:
— Вот, вот! — заключил Леонидов. — Завистники перерождаются в диссидентов.
— Так ведь это Пушкин! — попробовал защититься Сеня.
— Не Пушкин, а Сальери!
И все же последний вечер был необыкновенный, и не напрасно Сеня не единожды произнес свою излюбленную фразу: «Доколе будет так, доколе? Такая благодать!..» Вряд ли может повториться все это, думал Александр. И благодарить тут нужно каждого, кто был рядом, в первую очередь — Леонидова.
Теперь, когда Александр лежал на полке, покачиваясь по воле мотавшегося из стороны в сторону вагона, он вспоминал о недавней беседе с Леонидовым не без улыбки. Они говорили о вещизме. Леонидов, распаленный спором с Семеном, метал громы и молнии. Инстинкт собственничества начал просыпаться в людях! Стремятся взять у государства побольше и дать ему поменьше! А увлечение спиртным! Избегнут ли всего этого Алешка, его сверстники, или для этого необходим путь длиною в десятилетия, когда уровень общей культуры станет действительно по-настоящему высоким?
Образование — это еще не все. Нужно развивать в себе потребность к самосовершенствованию. Да, трудно достигнуть истинной интеллигентности…
Александр напомнил Леонидову о генах. Кто знает, какая противоречивая наследственность у каждого человека? Каково ему совместить в себе одном все унаследованное от совершенно непохожих друг на друга прародителей? Можно, конечно, дивиться тому, откуда в человеке столько отвратительного, мешающего его нормальной жизни, от чего он страдает сам, корить и презирать его, а он и не виноват в этом. Требуются невероятные усилия и время, иногда в целую жизнь, для достижения необходимой гармонии. А иные и не ощущают такой потребности. Вот если бы обо всем этом писал Леонидов в своем романе и замыслил образы людей, симпатия к которым вызывала желание подражать им, быть похожим на них!
Леонидов запальчиво ответил:
— И напишу! — Но тут же улыбнулся: — Во всяком случае, попробую. А вы мне поможете?
Александр сказал, что Леонидов, конечно же, и без него справится с романом. Он и сейчас так думал. Каждому — свое, дай бог управиться со своими делами и заботами.
Дверь мягко откатилась, и в купе вошла проводница. Она принесла чай, поставила стаканы на стол у окна. Магда открыла глаза, посмотрела вверх на Александра.
— Я, кажется, крепко уснула. Который час?
Александр сказал, что Магда спала ровно два часа.
— Это безобразие. — Она сладко зевнула, затем резко поднялась. — Пора от всего этого отвыкать. Сколько дома работы, а через два дня — в училище. Все приходит к своему концу. Не люблю рассказывать сны, но ты бы знал, что мне сейчас снилось! А смысл такой, что никогда нам не было так хорошо. Все у нас ладится. Все, в общем-то, у нас есть. Еще и дачка будет у Белых камней. Какая там благодать… И Алешка растет умницей. И вот при всем этом снится же такая чушь, будто все это кто-то у нас отберет. Какие-то невероятные обстоятельства помешают нам. Словом, все время я просила кого-то, умоляла дать нам еще каких-нибудь два десятка лет. Чтобы ничего не менялось. В принципе. Конечно, Алешка за это время станет большим, и мы постареем. Но ничего не изменится в главном: будем мы. И еще все время возникала тревога о тебе. Ты совсем не бережешь себя. Без конца куришь, не отдыхаешь даже летом. Ведь прав Леонидов: надо дорожить каждым мигом жизни. Через двадцать-тридцать лет все это умчится в вихре, в том самом, который кружил вокруг, когда я спала. Кажется, я так ясно рассказала, — улыбнулась Магда, — что ничего не ясно даже себе самой.
— Сны — мерихлюндия. А уж если мы заговорили о бессмертии, то бессмертны, пожалуй, только искусство, литература. И еще — вечна жизнь, частицей которой мы являемся.
— Меня это не очень устраивает: мы частица — во времени. А что касается литературы, разве кто-нибудь напишет о нас?
— По-моему, уже пишут.
— Кто?
— Все те, кто пишет сейчас. Наше время, наши заботы, наши тревоги. Все едино. Так ведь? Ты меня спрашивала, о чем мы подолгу говорим с Леонидовым? Раскрою тайну — он тоже пишет роман. О нас.
— Любопытно! Что он может написать о нас, если мы сами ничего толком не знаем о себе? Тем более не знаем, что будет впереди.
— Пусть фантазирует. Мы — отправная точка.
— А о себе?
— Не обязательно о себе, важно — через себя. Пусть пишет, как видит. А что касается нас и каждого, то ведь и в самом деле мы частицы во времени. Не зря человечество придумало понятие и законы времени. Человек всю жизнь выверяет свое отношение к окружающему миру, а время напоминает о реальных возможностях, о несовершённом, задает темп, и хорошо, если мы готовы выдержать его. Евгений Семенович, по-моему, с этим справляется.
— Странный этот Леонидов. Он мечется. Нет у него покоя. И — непонятно: сам весь неустроенный, а рядом с ним необыкновенно уютно. Как старый английский шкаф. Хочется забраться с ногами в кресло против него и задремать. И ни о чем не думать. Он сам подумает о тебе. Интересно, приедет ли он к нам на Новый год, как обещал?
— Не думаю. Скорее всего ему будет не до нас. Такие люди запрограммированы. Вряд ли он возьмет и поедет в какую-то глушь просто так. Другое дело — за материалом, на завод.
— Он может, — возразила Магда. — В нем, по-моему, запрограммирован и просто человек… А чай, наверное, совсем остыл.
Магда придвинула к себе сумку и начала выкладывать на стол все, что они успели купить на дорогу.
Леонидов гнал свой «москвичок» в многорядном потоке машин, умело перестраиваясь и маневрируя между ними, чтобы успеть в телецентр к назначенному времени. Только что он побывал на заседании художественного совета киностудии и теперь терзался тем, что не поняли замысел его сценария. Ну как Горшковичу пришло на ум свести все к разбору конфликтной ситуации? Толмил об одном: чему учат отраженные в сценарии неполадки и компромиссы? Да ясно, чему они учат, суть не в них! Его, Леонидова, в данном случае не интересует, к каким именно последствиям эти компромиссы приведут, будут ли наказаны бюрократ-начальник и карьерист-подчиненный. Это бы выглядело обычно и просто. Насмотрелись уже предостаточно такого кино! Ему были важны психологические линии сюжета, внутреннее состояние героев в результате конфликта. И то, что удалось показать просто человеческие взаимоотношения после конфликта. Однако Горшкович не увидел этого. Или не пожелал…
Теперь не хотелось думать о личном. Леонидов знал, что Горшкович год назад сблизился с Фаней и, кажется, официально стал ее мужем. Во всяком случае, они обменяли квартиру и жили теперь в центре неподалеку от Театра сатиры. Фаня, несмотря на ее заурядные способности, стала сниматься в кино. Она даже в какой-то мере оказалась на виду, впервые за долгие годы.
Леонидов не желал ей зла, пусть растет и преуспевает. Лишь бы не трогала его и Ирину. Однако в последние дни она несколько раз звонила по телефону и просила вернуть ей дочь. И это после двух лет полной неосведомленности о жизни Ирины! Ей просто было не до того, когда она жила неустроенная, с единственной мыслью: либо вернуть Леонидова, либо при первой возможности выйти замуж. И вот теперь она, кажется, достигла одной из этих целей. Теперь в ее голосе впервые почувствовалась уверенность и апломб. В последнем телефонном разговоре она даже пригрозила судом. «Имей в виду, — сказала она, — права матери на ребенка всегда предпочтительнее!» Разумеется, Фаня говорила под диктовку Горшковича, но что из того? Удар был направлен в самое сердце Леонидова, потому что в его теперешних годах на любви к Ирине замкнулась вся жизнь. А что, если Фаня и впрямь подаст заявление в суд? Побороться, конечно, можно: она в течение двух с лишним лет не интересовалась дочерью. И еще не известно, сможет ли справиться с воспитанием ее. К тому же голос Ирины в такой ситуации мог стать решающим. Расчет был в другом, и он тоже продиктован Горшковичем: Леонидову, заслуженному артисту республики, человеку с именем, вряд ли есть смысл ввязываться в судебную историю. Это могло бы скомпрометировать его и лишить возможности свободно заниматься творческим трудом. А впрочем, что думать и надумывать? Гром не грянул, а если грянет, перенесем и это!