Ремесленники разгорячились и прямо-таки рвались к Кощею, то и дело трогая металлические светлые бляхи с изображением серпа и молота.
— Он! — в один голос повторяли они. — Он. Больше некому. Мы ему дадим! Мы ему покажем!
И ремесленники воинственно размахивали руками. Они были тепло одеты, сыты, успели отвыкнуть от картошки, побелели, округлились на бесплатных харчах, спали на железных пружинных кроватях и не до конца понимали тяжелое материнское положение. Они рвались драться, во что бы то ни стало отомстить, быть может, убить Кощея, не понимая, что уже ничем не вернешь Розку.
— Хорошо, — согласилась Аннушка. — Пойдемте. Может, мяско отдадут.
Ремесленники, грохоча новыми башмаками, решительно зашагали на улицу. Следом за ними увязался и я. Аннушка шла чуть приотстав. Она сразу постарела и послушно прибавляла шаг, когда старший из ребят, Колька, баском покрикивал: «Быстрей, мама! Что ты как неживая!» По дороге ремесленники грозились убить Кощея, а Колька, как взрослый, крепко и заковыристо ругался матом. Я тоже был преисполнен решимости отомстить за Розку и за «папанинцев» и крепко сжимал в кармане остро отточенный гвоздь.
Кощей жил в далеком переулке, на самой окраине Заозерья. Так далеко от дома на чужие улицы я еще ни разу не заходил, и мне было интересно смотреть на незнакомые низкие избы, на колодцы с журавлями, на редких прохожих, при встрече с которыми я крепче сжимал свое оружие, было жутковато слышать хриплые, петушиные крики, доносившиеся из глухих теплых курятников, словно из-под земли.
Мы подошли к маленькой кособокой избушке. Колька, не сбивая снег с ботинок, распахнул низкую дверь и зашел в комнату. Комната была такая тесная, что мне пришлось стоять на пороге. В открытых дверях, я видел лишь часть комнаты, черные полати и кровать, на которой лежала бледная изможденная женщина с тонкими и ясными чертами лица. С полатей свесили белокурые кудрявые головки две девочки и, хихикая, подталкивая друг друга, смотрели на ремесленников с нескрываемым любопытством. Женщина, увидев Аннушку и ее сыновей, привстала и не мигая, испуганно и ждуще уставилась на них. В избе густо и сладко, до головокружения, пахло вареным мясом. Аннушка как зашла, так сразу и заплакала. Я вертел головой, поднимался на цыпочки, стараясь увидеть Кощея, но в колеблющемся свете керосиновой лампы сумел рассмотреть лишь что-то большое и лохматое.
— Ты что же, гад, отворачиваешься?! — закричал Колька.
Кощей не ответил.
— Погоди, Коля, — остановила сына Аннушка. — Может, и не он. Козлуху у нас зарезали, — продолжала она, обращаясь к лежавшей на кровати женщине, — Розку. Теперь хоть в петлю. Мяско бы отдали. Розку, знамо дело, не вернешь. Мяско бы мне, — Аннушка передохнула, ожидая ответа, и, не дождавшись, снова заговорила жалобно и душевно: — Дети ведь. Девятеро их у меня. Орут. Ись просят. Как же теперь? Хоть мяско отдайте. Не для себя прошу. Для детей. Детей пожалейте…
Кощей и женщина молчали.
— Значит, так? — спросил Колька. — Ну, смотри… Ванька, давай на двор! А я здесь поищу.
Ванька и Васька выбежали на улицу. Места в комнате стало побольше, и я шагнул на порог. Кощей сидел спиной ко мне в темном углу под большими иконами. На нем была старая телогрейка, очень широкая в плечах, и лохматая шапка-ушанка. Разбрасывая по сторонам тряпье, Колька начал рыскать по углам. Он бормотал под нос страшные ругательства и все время повторял: «Я тебе покажу кузькину мать…» С улицы вернулись Колькины братья, тоже начали заглядывать повсюду, а Ванька, которому я ненароком помешал, выставил меня за дверь. Я снова пристроился на пороге. Осмелевшие девочки показывали мне языки.
Когда Колька рванул и отшвырнул прочь железную заслонку подпечья, бледная женщина тонко закричала:
— Нету там ничего!
— Я тебе покажу кузькину мать, — прохрипел Колька, ворочаясь в подпечье и почти наполовину скрывшись в нем.
Потом он медленно вылез, таща за собой темную, с белыми опалинами, шкуру, разогнулся и шмякнул ею о пол.
— Значит, нет? — насмешливо спросил он.
Кощей на секунду обернулся, и я увидел огромные злые его глаза. Аннушка подняла шкуру и снова, как тогда, на кухне, знобко затряслась в рыданиях, уткнувшись лицом в белые опалины.
— Значит, нет… — повторил Колька, подходя к Кощею и на ходу снимая широкий ремень со сверкающей бляхой.