— Сережа!
Я оглянулся.
— Дым. Выгоняй, — улыбнулась Густенька.
— Не хочу.
— Почему?
— Так.
— Я заметила, как потрясла тебя смерть Кощея, — после небольшого молчания сказала Густенька.
Я не стал ничего отвечать и пошел к своей комнате, но Густенька остановила меня, взяв за руку.
— Зайди, — пригласила она, открывая дверь.
В углу продолговатой и узкой, но уютной комнаты копошились близнецы Рита и Рудя. Увидев меня, они заметно обрадовались, но вслух своей радости не высказали, подошли, сияя одинаковыми, чуть раскосыми, глазенками, и молча стали ждать, что скажет мать.
— Рудик и Рита, — сказала Густенька, — дружите с Сережей Муравьевым. Он хороший мальчик. Его папу тоже убили на фронте. Мама у него женщина порядочная и чистоплотная. Его брат Дима храбрый юноша. Теперь, быть может, он мстит за смерть ваших пап. Надеюсь, что вы будете настоящими друзьями.
— Хорошо, мама, — чуть ли не в один голос ответили близнецы.
Рудя и Рита были послушными детьми. Они не лазали в чужие огороды, не ругались, не бегали на речку купаться, гуляли лишь в наших тополях, рядом с домом, за ворота выходили редко, они не умели ловко сплевывать, как огня боялись братцев Лаврушкиных, ходили, взявшись за руки, над ними все смеялись, но почему-то не били. Вероятно, мальчишеское презрение к близнецам было столь велико, что даже ни у кого и мысли не возникало поколотить их. Рудю дразнили «Рудольф-Адольф», подразумевая, конечно, под «Адольфом» Адольфа Гитлера. Особенно старались братцы Лаврушкины. Еще издали завидев их, Рудя и Рита убегали домой. Они так чисто одевались, что я, ненароком дотронувшись до их одежды, всякий раз пугался — а вдруг останутся пятна.
— Пойдем, — сказал Рудя, — я покажу тебе свои игрушки.
В углу лежали плюшевый мишка, грузовик, большой пятнистый конь, книжки, шашки, все очень чистое, сверкающее красками, словно только из магазина.
— Это конь. Это грузовик. Это сказки Пушкина, — важно объяснял Рудя. — Знаешь сказки Пушкина?
Я затосковал. Мать всегда называла меня мужиком, и, когда в доме что-либо ломалось, она говорила: «Ничего. У нас мужик есть. Починит». И я старался, брался за все: за барахлившие часы, за расшатанные стулья. Однажды, когда погас свет, полез было к пробкам, но мать не разрешила: больше ломал, чем делал, и, если что-нибудь получалось, радовались от души и я и мама.
Рудя подвел ко мне коня.
— Ты можешь даже сесть, — сказал он.
— Садись, садись, — улыбнулась Густенька. — Или ты стесняешься меня? Хорошо, я уйду.
И Густенька действительно накинула пальто и ушла.
— Садись, — сказала Рита, взяла меня за рукав и потащила к коню.
Я выдернул рукав и направился к двери.
— Ты уже уходишь? — жалобно спросил Рудя.
— Мамка заругается. Искать будет.
— Я могу сказать тете Ольге, что ты у нас, — предложила Рита.
— Не уходи, пожалуйста, — попросил Рудя.
— Может, в шашки? — сжалился я.
Мы быстро расставили шашки. Рита смирно сидела около нас, и даже дыхания ее не было слышно. Рудя обыграл меня три раза. Я разозлился. Рудя выиграл в четвертый и пятый разы.
— Ты не умеешь играть, — сказала Рита.
— Не твое дело.
— Но ты, правда, не умеешь.
— А я говорю — не твое дело! Давай еще раз!
Рудя снова выиграл. Я молча начал расставлять шашки.
— Надо думать, а ты не думаешь. Торопишься, — наставительным тоном произнесла Рита.
— Заткнись! — крикнул я.
— Кричать нехорошо, — удивленно сказала Рита.
— Дура! Ходи!
Девочка часто заморгала короткими густыми ресницами.
— Ты хулиган.
— Шагай, шагай, пока трамваи ходят… Давай, Рудя.
— Ты плохо играешь, — глядя в сторону, сказал Рудя.
— Кто? Я?!
— Ты.
— А ну ходи!
— Не играй, Рудик. Пусть он извинится за свой хамский тон, — встряла Рита.
— Та-ак… Значит, не будешь… — вставая, угрожающе повторил я.
— Не буду.
Я не ударил бы Рудю, просто хотел его попугать, но Рудя не испугался, смотрел на меня своими раскосыми глазами серьезно и виновато.
— Ты играешь хуже меня, — твердо сказал он.
— Хуже, — повторил я и размахнулся.
Под руку сунулась Рита, и я локтем угодил ей в нос.
— Ой! — пискнула девочка, взмахнула руками, увидев красную, часто капающую кровь.
Она стояла, испуганно округлив глаза, очень худенькая, чистенькая, а на белую кофточку падали и падали красные густые капли, похожие на клюкву. Я бросился бежать.
Несколько вечеров я не выходил на кухню: боялся Густеньки. Наконец осмелился. Густенька, как обычно, сидела на своем месте и курила.