Они стояли перед только что отстроенным домом, на углу которого висела аккуратная табличка: «Улица Солнечная, 1». Дальше виднелись длинные ряды беленых палаток.
— Сейчас, — беспокойно сказала девушка.
— Рудник, что ль?
— Ага.
Грохнуло. Пламя выхватило черноту неба, комья земли, на мгновение обожгло восторженно-испуганное лицо девушки.
По горам неслось эхо. Оно громыхало в ущельях Скалистой, по дороге, замирая, дрожало между камнями и ушло за вершину, на которой горел-переливался огонек буровой вышки Ивана Буторина.
Иван пришел домой и, не раздеваясь, не включая света, встал к окну.
— Не спит, — хихикнула за стеной Степина жена. — И впрямь спятил.
— Молчи! — грубо обрезал ее Степа. — Много ты понимаешь в стихах!
Иван вытащил блокнот и, глядя на далекий огонек своей буровой, написал: «Стих номер три», потом сел на табурет и начал сочинять.
Через несколько дней на буровые пришла краевая газета с очерком о подвиге Ивана Буторина. Газету привезли сменщики. Читал очерк молоденький тракторист, из демобилизованных, тот самый, бывший танкист. Он читал, а мужики сидели на корточках около печки, курили и слушали.
— От, шельма!.. — восхищенно сказал Степа. — В самую точку! Силе-ен… Иван!
Буторин не откликнулся, сидел, смотрел на синий жаркий огонь и курил.
Белые кони
Федор Журин проснулся, увидел над собой широкую, пожелтевшую от времени, матицу потолка и не скоро смог понять, что лежит он на своем законном месте, в летней избе: перед ним все еще неслись белые кони. Со двора послышался привычно-ласковый голос жены Агнюши: «Давай, Ночка, давай. Пошла, милая! Ну, чего ты? Чего? Хлебушка? Дак нету. Съела ты весь хлебушек. Пошла!» Протопала мимо окон Ночка, замычала, хлопнул бичом, словно выстрелил, пастух Коля Цаплин, и вскоре избу заполнил неясный, мерный топот бредущей по деревне скотины.
Было пять утра, и надо бы подняться, но Федору не хотелось вставать, и он, нашарив на табуретке пачку «Севера», закурил, сделав несколько глубоких затяжек подряд. «К чему бы? — думал Федор, припоминая сон. — Вроде и ждать нечего. К какой радости?» То, что сон был к радости, Федор не сомневался. Не раз бывало, приснятся ему белые кони, глядишь, что-нибудь и сбудется. К примеру, все деревенские бабки, глядя на беременную невестку Полю, прочили ей девочку, один Федор говорил, что родится сын. Так и получилось: разрешилась невестка сыном. Или другой случай. Не однажды Агнюша просила купить стиральную машину, все руки измочалила, бедная, а Федор уперся, велел подождать до розыгрыша лотереи. И надо же, на единственный купленный билет выиграл стиральную машину! И по мелочи бывало. Приснятся кони, и в тот же день нежданно-негаданно нагрянет кто-нибудь из сыновей, Мишка или Валентин, опять праздник.
А сон и впрямь был радостный и светлый, и хотя длился он недолго, Федор ясно запомнил зеленое просторное луговище с редкими цветиками кашицы, синее небо и легких, как облака, бесшумных белых коней с длинными седыми гривами, застывшими на ветру. Кони мчались мимо Федора, стоявшего посреди луговища, они мчались, не глядя на Федора, не кося лиловыми глазами, — видимо, знали, куда летят! — и не успевал Федор разглядеть их, как кони исчезали в дымчатой синеве неба, оставляя в сердце неясное ощущение тревоги и радости.
Никому не рассказывал Федор о своем сне, ни чужим людям, ни жене Агнюше, это была его тайна. Казалось, расскажи он кому-нибудь, и не вернется сон, не будет больше маленьких радостей в его тихой жизни. До выхода на пенсию он как-то не задумывался о своей жизни, некогда было, а теперь все чаще и чаще обращался мыслями к себе, к детям, к Агнюше, жалел чего-то, и ему часто хотелось плакать. Идет, бывало, по лесу, тишина кругом — лист не ворохнется, роса холодит ноги, утреннее зарево полыхает в кронах размашистых берез, — идет он, и вдруг подкатит к горлу комок и закипят на глазах слезы. Хорошо станет на душе, радостно, будет он в чем-то каяться, клясть себя, жалеть людей, так хорошо станет, что подойди к нему в тот момент лютый враг — простит. Слышал Федор, что такое случается со стариками, которые давно приготовились к смерти и уже смотрят на мир с тихим спокойствием и без сожаления. Отработали свой век, отвоевали, детей подняли и теперь ждут своего часа. Но Федор в свои шестьдесят четыре года стариком себя не считал и умирать не собирался. Был он невысок ростом, сухощав, ходил легко и неслышно, как зверь, ничего у него не болело, ни сердце, ни печень, ни почки, хотя и курил он с детских лет, и от стаканчика до последнего времени не отказывался. Смоляные волосы его, несмотря на порядочные лета, не поредели, лишь кое-где в черной густоте сверкали белые нити. Но вот почему находила на него такая слабость, он и сам не мог понять. Просто, видать, очень уж непривычно было ему идти утренним лесом и ни о чем не думать: ни о работе, ни о детях, ни о куске хлеба. Слава богу, заработал он свой кусок, пятьдесят шесть рубликов пенсия, и сыновья при деле, что старший Валентин, что средний Мишка: один совхозный механик, второй пошел по электричеству, оба семейные и при детях. Правда, заботил иной раз младший, Серега. Частенько думалось Федору, как он там, в Морфлоте, на подводной лодке служить не шутка, но, посмотрев на фотографию, присланную сыном со службы, вглядываясь в открытые, упрямые его глаза и узнавая в нем себя, молодого и хваткого, Федор всегда успокаивался: не без рук парень, не без головы, не пропадет. А может, накатывала на него такая слабость потому, что он до страсти любил лес. Помнится, после большого горя (задавила машина самого старшего сына Николая), Федор только лесом и спасался. Уйдет, забьется в густую чащобу, как подрубленный, свалится на мягкую мураву — и тут хоть волком вой, никто не услышит. И выл, и катался по мураве Федор, грыз руки, тихо плакал, чего не мог, не имел права делать дома, при жене Агнюше, а потом, обессиленный, лежал на спине, смотрел вверх, на синее пятно неба и не то чтобы успокаивался, но приходило к нему примиряющее чувство неизбежности, и думалось уже не только о смерти сына, но и о том, чем и как помочь осиротевшим невестке и внучке Оленьке.