Но Агнюшу учить не надо: она уже сама соображала, бежать ли в магазин или хватит двух бутылок, схороненных в подполье, уже раздумывала, чем угостить и как приветить нежданных-негаданных.
— Федя, проводи в избу-то, проводи. В летней избе устроимся, — сказала она. — В горнице-то у нас постоялец. Мы, Тася, сдаем горенку-то на лето.
— Димитрием зовут, — уточнил Федор. — Хороший парень. Что рыбу ловить, что по грибы — не отстает.
— Да! Как насчет грибков? — спросил Ананий Александрович.
— Нету нынче грибов. Такой год пался.
— Жаль. Ехал сюда, думал чего-чего, а грибков свеженьких наемся до отвала. Отведу душу.
Агнюша, повернувшаяся было спиной к гостям, чтобы бежать в огород за огурцами, приостановилась:
— А то, Федя, сходил бы. Вон Гранька вчера что-ничто принесла. Много-то и не надо.
— Откуда? — снисходительно спросил Федор.
— С Горышного болота.
— С Горышного… — хмыкнул Федор. — Там и поганки-то не растут. Уж ежели идти, так за Посадки.
— Вот и сбегай!
— Вместе сбегают, — решила Таисья. — Ничего не найдут, так хоть промнутся.
— Можно, — согласился Ананий Александрович. — Я любитель.
— Надо уважить, — не спеша ответил Федор, быстро смекая, что за Посадками тоже, пожалуй, ничего не найдешь, придется, видать, удариться к Поселью, километров за пятнадцать, там, может, чего и насобираешь. — Надо уважить, — повторил он.
— Идите, идите в избу-то, — заспешила Агнюша. — Я сейчас. Мигом.
— Ты много не суетись, — остановила ее Таисья. — У нас все с собой. И выпивка, и закуска.
На земле давно было по-полночному тихо, таинственно, давно успокоилось все живое, и стали нестрашными березовые рощи, близко, со всех сторон обступившие деревню, а в летней избе Журиных все еще горел свет. И хотя разговор был уже на исходе, Федор никак не мог успокоиться и сызнова начинал говорить то о младшем из сыновей, Сереге, то о войне, а то и о международном положении.
Еще поначалу, не успели пропустить по первой рюмке, как Ананий Александрович с ходу начал приглашать Федора переехать на Украину, в город Черновцы, в котором они и жили с Таисьей вот уже много-много лет. Обещал выхлопотать однокомнатную квартиру, связи у него богатые, как-никак и сам не кто-нибудь, а начальник ЖЭКа. Двухкомнатную он не обещает, чего нет, того нет, а однокомнатная квартирка со всеми удобствами, считай, у Федора в кармане. Черновцы городок зеленый, рядом Карпатские горы, снабжение по первой категории («Трускавец, к примеру, слышал? Нет? Жаль. Водичка там есть. «Нафтуся» называется. Ото всех болезней!»), а фруктов, овощей, зелени разной — завались, и все по такой дешевке — не поверишь, всего много в Черновцах, так что раздумывать нечего, надо ехать. «Пора, понимаешь, — горячился Ананий Александрович, — мир посмотреть, себя показать! Все у тебя теперь в порядке. Дети при деле, живут хорошо. И тебе надо пожить по-человечески!» «Не все в порядке, — подумалось Федору. — А как же Оленька? Сиротка? А младший, Серега? Придет со службы, а отца-матери и след простыл. Нехорошо. И вообще, как же это взять да и уехать?» Так подумал Федор, но вслух ничего не сказал, но по тому, как свел он ломкие, густые свои брови к переносью, Агнюша сразу догадалась, что не понравился Федору такой разговор. Она быстро подняла рюмку и предложила выпить за гостей. Через некоторое время Ананий Александрович, сообщил, что задержатся они в деревне на три дня, у них уже куплены билеты на самолет ТУ-154, на котором они полетят в Симферополь, а там сядут в такси и поедут в Алупку, самый лучший курорт Южного Крыма. Потом разговор перешел на односельчан, которые давно уже лежат на погосте, припомнили погибшего Николая, родственников, войну. Ананий Александрович до того разошелся, что оголил грудь и показал глубокий шрам близ сердца, а позднее, слушая тоскливую протяжную песню, которую повела низким голосом Таисья, отчего-то даже и всплакнул.
Женщин за столом было трое: Агнюша, Таисья и Елена Прекрасная, пришедшая к Журиным вроде бы за вечерним молочком, — сама-то она корову не держала, — а на самом деле явилась, чтобы поглядеть на Таисью и Анания Александровича, послушать его умные речи, посмотреть, каков стал. В далекие годы Ананий Александрович хотя и был помоложе Елены, но мимо нее тоже не проходил, а однажды подкараулил в поле, повалил на ржаные суслоны и, обдавая запахом молодого терпкого тела, неумело, но упрямо и все молчком-молчком начал крепко и больно мять ей груди. Такое дело Елене было не в диковинку, и она не испугалась. Помнится, что-то спокойненько так сказала ему, и когда парень отвалился, вывернулась, с размаху влепила ему кулаком по лицу и, хохоча, побежала по колючей стерне. Давно это было, задолго до войны, но вот, поди ж ты, запомнилось. Да и Ананий Александрович, видать, ничего не забыл: нет-нет, да и ловила Елена его жалеющий затуманенный взгляд. Она сидела за столом смирно и всякий раз, когда мужики решали выпить, подолгу держала рюмку на весу и улыбалась. В одно время Ананий Александрович стал вспоминать, какой красавицей была Елена, обругал покойного Гераську Однорукого за то, что не берег, не холил ее красоту, а Елена лишь с улыбкой повторяла: «Эдак, Ананий Александрович, эдак…» Распалиться святому гневу и давней обиде Анания Александровича не дал Федор. Он сказал, что Гераська, конечно, бивал жену, случалось такое, куда от правды денешься, и за это, быть может, на том свете мучается. Но какой мастер был Гераська?! Ведь это он, однорукий, крыши по всей деревне крыл, он, одной рукой, резал наличники, каким по красоте своей, может, нет равных по всей России! Ну, бивал, но и любил Елену так, что иной раз зависть брала, что есть на свете такая любовь! Не стоит во всем обвинять Гераську, война всего понаделала, да и после не знал Гераська хорошей жизни, хотя и работал без роздыху. Пятерых детей поднять, всех в люди вывести — это ведь только руками развести. Нет, нельзя винить Гераську. «Эдак, эдак, Федя, эдак…» — соглашалась Елена Прекрасная.