Второй солдат рассказал, что его ждут не дождутся отец с матерью и работники местной газеты. Он раньше работал внештатным корреспондентом, и один из его очерков удостоился премии в областном масштабе, что главный редактор написал ему теплое письмо и что он хочет стать писателем.
— Вы случайно не пишете? — спросил он.
— Нет.
— А то бывает. Вдруг коллега!
— Ребята, давайте выпьем за моего отца. Я еду на его похороны, — сказал Сима.
Солдаты сразу посерьезнели и молча выпили.
— А я не помню ни отца, ни матери, — сказал первый солдат. — Меня воспитала сеструха.
Мать, все в черном, в низко надвинутом на глаза платке, лежала на диване. Увидев Симу, она даже не привстала. По белому, словно стеклянному, лицу привычно покатились слезы. Зашла бабушка и спросила:
— Внучок, может, поешь?
У бабушки были прозрачные, какие-то просветленные глаза, словно и не пришло в дом горе: ей было далеко за восемьдесят, она давно приготовилась к смерти и ничего не боялась.
— Ну, вот, — потерянно сказала мать. — Нету больше нашего папки… Ты Вовку поддержи. Не знаю, что с ним и делать.
— Где он?
— На экзамен ушел. На аттестат сдает. Ты-то как?
— Хорошо.
— Пишешь редко. Отец в последнее время десять раз на дню ящиком брякал. Все тебя ждал. Да внучонка. Сашеньку. Ведь сулился приехать…
— Не дали отпуска. Работа.
— Господи, — вздохнула мать, поднялась, уронила руки в черный подол платья. — Господи, господи…
— Как случилось-то?
— Да как? Сердце у него отказало. Инфаркт. Присел, говорят, около машины, охнул и повалился.
— На работе умер?
— На работе. Знатье бы, дак не разрешила ему робить. Не жаловался он никогда. Прижмет, бывало, сердце, постоит он немного, переможется — и опять ничего. Шибко его, дитятко, обидели на заводе-то.
— Что такое?
— Ведь всю жизнь главным механиком проработал, а как подошла пенсия — его в слесаря! Не обидно ли? И не работать нельзя. Пенсия шестьдесят рубликов. Проживи-ко… Вовка жених стал. Одеть-обуть надо, да все по-модному. А пуще всего обидело его другое. — Мать снова вздохнула и поправила волосы, выбившиеся из-под платка. — Как сняли с механиков, на другой же день приказ по заводу: назначить главным Петруху Шарыпина, пропойцу, прости господи меня грешную, а механиком Серегу Зимина. Ну, этот мужик ничего. Соображает. А Петруха-то пентюх пентюхом, а его, ну-ка, в главные! Отец получал девяносто рублей, а Петрухе сто сорок бухнули! Каково отцу-то? Тридцать пять лет на одном месте проработать — и на́ тебе! Экое неуважение. Ладно. Смолчал Николай Васильевич. Посидел немного, вон хлевок сделал, в тополях стоит, с месячишко, поди, и посидел-то всего, сходил как-то на завод, явился хмурый, не ест, не пьет, и слова из него не выдавишь. Я уж приставать стала. «Чего, — спрашиваю, — сделалось-то?» — «Ухайдокали, — отвечает, — все машины. Сердце кровью обливается». На следующий день не выдержал, нанялся в слесаря. А и правда. Народ-то говорит: «Был главным Николай Васильевич, все было хорошо, а теперь кругом начальники бегают и толку нет». Ведь он, Сима, один всю работу на себе волок. Директор при нем и горя не знал. И вот экое неуважение… Ему предлагали хорошие должности, спокойные. Нет. Не пошел. В слесаря подался…
В сенях скрипнула дверь. Мать встала и вытерла лицо платком.
— Вовка, — сказала она. — Вчера забрался на сараюшку и всю-то ноченьку выревел. С экзаменов вернулся. Сдал ли? Ты его поддержи, Сима.
В комнату зашел Вовка. Он был почти одного роста со старшим братом, такой же высокий, с узкой талией и широкими плечами.
— Ничего, — сказал Сима, обнимая брата. — Держись.
У Вовки под тонкой рубашкой закоковели мышцы.
— Рано он. Для себя совсем не пожил. Все для нас, — баском произнес он.
К вечеру приехали сестра Галя и братья по матери с женами. Мать к каждому припадала крепко-накрепко и плакала. И Галя плакала, и жены плакали, тяжко вздыхали мужчины, пряча друг от друга помокревшие глаза; и велись уже разговоры о похоронах, о поминках, о том, как доставить Николая Васильевича из морга, на машине или принести на руках, какой памятник ладить: со звездой или с крестом, теперь в моде звезды, где прощаться с покойным и сколько купить водки. Одним словом, хотя и горько было у всех на душе, но соображали уже о делах насущных, необходимых, думали о жизни.
Закинув руки за спину, Сима лежал в сарае на старинной железной кровати с блестящими круглыми набалдашниками и смотрел сквозь рваную прореху в крыше на кусочек светлого июньского неба. Он уже видел отца, лежавшего в гробу, с аккуратно сложенными на груди большими руками, и уже смерился с тем, что он умер. Теперь он светло и нещемяще припоминал отца, живого, не мертвого, припоминал все, что слышал от него самого о себе, что знал сам, и ему уже не хотелось плакать, как было недавно, днем, ему хотелось понять нечто, но что, он пока не мог уяснить.