И Симе стало хорошо от мысли, что люди, проходя мимо могилы отца, увидят его таким, молодым и сильным.
Шрам
Михаил Петрович Гришин, а попросту, по-деревенскому, Миша Клин, стоял перед зеркалом и, заковыристо ругаясь, завязывал галстук. Делом этим он занимался давно, вспотел, устал, но сладить узелок, какой, к примеру, в один момент умел делать его сын Степка, студент, так и не мог.
— Хоть-бы стен постеснялся, — укоряла его Татьяна, жена, прозванная за свой высокий рост Таней Долгой. — Садишь и садишь!
— А ты молчи! — вскипел Миша. — Молчи, говорю!
— Дай-ко, — не обиделась Татьяна, подходя к мужу. — Видала я, как Степа завязывал. Вроде так. Теперь за этот кончик… — Она потянула за конец галстука, и узелок рассыпался.
— Тьфу ты, лешой!
— Это тебе не титьки у коров дергать, — нервно рассмеялся Миша.
— Постой, постой. Не топчись. Та-ак… Теперь, значит, сюда. Вытяни шею-то!
— Куда-а?! Да не скреби ты ногтями!
— Кажись, получается. Не туго?
Миша повертел кадыкастой шеей.
— Вроде ничего. Смотри ты, — удивился он, глядя в зеркало. — Завязала.
— Да как ладно-то, — похвалилась Татьяна. — Точь-в-точь, как Степа!
Миша надел черный пиджак, на лацкане которого желтела медаль «За отвагу», и в который раз пожалел:
— Ордена не хватает…
Вообще-то к ордену Отечественной войны Мишу представляли, как он сейчас помнит, шестнадцатого февраля сорок пятого года, но то ли документы в пути затерялись, то ли капитан Титаренко, которого в тот же день убило осколком, не успел их отправить, то ли еще по какой причине, но ордена Миша не получил. Конечно, можно было бы написать в Москву, как делают иные-прочие, но писать Миша стеснялся.
Повоевать Мише пришлось немного, его забрали осенью сорок четвертого, правда, попал он сразу же в самое пекло, на Третий Украинский, под Белград, в район горы Авала. Под этой горкой, в первом же бою, он и отличился. Хоть и новичок был, и молоденький, только-только восемнадцать минуло, а когда под пулеметным шквальным огнем начали падать его друзья-товарищи, а живые залегли, Миша вдруг поднялся и, не скрываясь, прямиком побежал на пулемет, да так быстро, так ловко, словно он только тем и занимался, что бегал под горячим свинцом. Все пули пропели мимо, ни одна не задела, а пулемету, конечно, пришел каюк: забросал его Миша гранатами. Наградили Мишу Гришина медалью «За отвагу», а потом как обрезало, хотя и не прятался он за спины других, старался подняться в атаку побыстрее, но его не представляли, товарищей, что бежали рядом, представляли, а его нет. И так было до самого озера Балатон, до того памятного февральского дня, когда убило капитана Титаренко…
— Много-то, смотри, не пей, — предупредила Татьяна, смахивая пылинки с пиджака мужа.
— Много и не подадут. Триста грамм норма.
— В прошлый год тоже была «норма», а привезли в стельку.
— Так то в прошлый, — усмехнулся Миша. — Пошел я!
Выйдя на улицу, он присел на завалинку, закурил и стал ждать Митроху-безногого. Митрохин «Запорожец» ручного управления по Мишиным расчетам должен был вот-вот появиться на Царевом угоре. А собрался Миша на центральную усадьбу, в большое село Саватеево, на праздник. Председатель колхоза Николай Николаевич Слядников поставил за правило отмечать День Победы, и не просто так, а на широкую ногу: на столах, придвинутых вплотную друг к другу, дымилась жареная телятина, специально забивали бычка, шипела на огромных сковородках колотиха, яичница из трех-четырех десятков яиц, в деревянном жбане пенилось домашнее пиво, которое загодя, за две недели делал дед Кусто, единственный на все деревни сохранивший секрет его изготовления. Он, кстати, был и единственным человеком, которого приглашали на праздник, хотя в эту войну он и не воевал, а вообще-то приглашения, отпечатанные в районной типографии, получали лишь фронтовики, и те, что жили в родном углу, в колхозе, и городские, уходившие на фронт отсюда, из родных мест. Слядников, человек хозяйственный и дальновидный, приглашая городских, втайне надеялся, что, посмотрев на деревенское житье-бытье, призадумаются бывшие односельчане и приедут обратно, навсегда. Иные и впрямь, выпив и расстроившись, били себя в грудь и обещали приехать, но возвращались немногие. Вернулись, стали жить и работать братья Таланы, Егорий да Петруша, и многодетный фронтовик Ваня Бороздин.
Миша сидел, покуривал, поглядывал на Царев угор и, заранее волнуясь, представлял себе, как председатель Слядников поднимется из-за стола, седой, тучный, безрукий, добрым словом помянет павших и о живых не забудет. Ну, а о нем, Мише, скажет так: «На рейхстаге, товарищи, на этом фашистском логове, и наша меточка имеется. И поставил ее всем вам известный Михаил Петрович Гришин!» И все фронтовики разом посмотрят на Мишу Клина. И так-то будет хорошо Мише, так-то приятно, что обратят на него внимание мужики, увешанные и орденами Славы и Красного Знамени, прошедшие не одну войну, а посмотрят именно на него, с одной медалькой, потому что изо всех воевавших один Миша дошел до рейхстага, все другие закончили свой боевой путь в других странах, в других городах, а иные приехали домой и раньше, задолго до окончания войны, по ранению.