Подъехали к клубу в самый аккурат: фронтовики, докуривая папиросы, топтались на широком деревянном крыльце клуба, переговаривались, пересмеивались, и все они были, словно на одно лицо, помолодевшие, с какой-то удивительной добротой в глазах и конечно же при орденах и медалях. Поздоровались они с прибывшими степенно, крепко жали руки, будто не виделись бог знает сколько лет, а городские, так те даже лезли обниматься. Миша сразу углядел новенького, мужчину в очках, стоявшего рядом с председателем Слядниковым.
— Слышь, а этот, с председателем, кто? — обратился он к Митрохе.
— Неужто не узнал?
— Не признаю…
— Да ведь Рассохин это! Дружок твой закадычный!
— Мать честна-а, — протянул Миша. — В жизнь бы не узнал! Ва-ажный…
— Доктор наук! Не тебе, брат, чета. Он уж два дня как здесь.
— Да ты-то откуда знаешь?
— Не пешком хожу. Да ты подойди к нему, подойди. Он, хоть и доктор, а парень свой. Я с ним досыта наговорился. Он и про тебя спрашивал, как, мол, Миша, каков, мол, стал…
Миша подошел, поприглядывался еще немного и тронул новенького за рукав.
— Никак, Геннадий? — спросил он.
— Миша! — сразу узнал своего товарища Рассохин, обнял, поцеловал куда-то в щеку и повторил: — Мишка, Мишка… Постарел.
— Да и ты не помолодел, — весело откликнулся Гришин. — Надумал-таки, приехал?
— Приехал.
— Я тебя с сорок первого не видел. Если встретил где — в жизнь бы не узнал!
— Дела, Михаил, заели. Дела-делишки… Правда, года три назад я приезжал и к тебе заходил, да дома не застал. Татьяна сказала, что на совещание уехал.
— Было, — ответил Миша. — Ездил и на совещание. В область.
— Посмотрел на Прислониху, и сердце сжалось. Домов пятнадцать осталось, не больше.
— Теперь семь, из них четыре пустуют. В эту зиму волки повадились. Так возле избы Володьки Косого стоят и воют. Жуть!
— К осени снесем, — вступил в разговор Слядников.
— А какая деревня была, — припомнил Рассохин. — В два порядка. Бывало, на игрищах дево-ок — глаза разбегались! Детей накопил?
— А как же! Сын жених, студент. В МИМО учится.
— Смотри ты… Молодец.
— После армии и туда. Парень головастый. И две девчонки.
— Невесты?
— Одна-то уж тово… Вкусила. Теперь кукует. В Мурманске. А вторая здесь, в Саватееве учительствует. Ничего девка…
— Хорошая, хорошая, — подтвердил Слядников. — Побольше бы таких.
— А ты-то, Геннадий, каково живешь? — поинтересовался Миша. — Говорят, доктор наук?
— Верно говорят.
— В столице-матушке?
— В Ленинграде.
— Бывал, бывал, — сказал Миша. — Три дня жил. Нагляделся. И в Зимнем дворце побывал, и на «Авроре», везде водили…
— Пошли, — перебил Слядников, глянув на часы. — Наговоритесь. Вечер долгий. Заходите, фронтовики!
Усаживались нешумно, тоже с какой-то неожиданной вежливостью, приговаривали, называя друг друга по имени-отчеству.
— Садись, садись, Митрофан Иваныч, садись. Натрудил небось свои культяпки.
— Василий Васильевич, присаживайся!
— Не толкнул ли я тебя, Иван Петрович?
— Ничего…
Как и всегда, первое слово взял Слядников.
— Товарищи фронтовики! — сказал он и оглядел присутствующих, подолгу останавливаясь взглядом на каждом. — Вот и опять собрались мы отметить великий наш праздник. Тридцать первый годик повалил, как живем без войны, а забыть нам ее не дано. В какой двор ни ткни, всюду она принесла горе. В одно Саватеево не пришло тридцать шесть мужиков, все там легли, на фронтах Великой Отечественной… Это уж принято так говорить — мужики. А какой, к примеру, мужик Коля Угловский? Девятнадцати не было. Замучили его, ногти рвали, штыками кололи, жгли каленым железом. Молчал. Жил он среди нас, все вы его знали, паренек как паренек, худенький, небольшого росточка, а когда пришла пора, и оказал он наш русский характер! Теперь стоит, бронзовый, в белорусской деревне, зимой и летом — живые цветы. Сам видел. — Слядников помолчал, вновь обвел взглядом притихших мужиков. — Стареем и мы, фронтовики. Стареем и умираем. Сегодня с нами не сидят и не празднуют Ведров Павел Игнатьевич и Уваров Степан Трофимович. Ничего не поделаешь. Жизнь! Они честно воевали, честно работали, и мы их будем помнить всегда.
Потом председатель обо всех сказал добрые слова, не забыл и Мишу Клина, хорошо отозвался как о работнике и не преминул напомнить, что именно он, Михаил Гришин, единственный из сидящих здесь, оставил памятку на рейхстаге. И все посмотрели на Мишу, а доктор наук Рассохин как-то по-особенному глянул на него и помахал рукой. И Миша ему помахал. Он сидел рядом с Митрохой-безногим и одним из братьев Таланов, Егорием, уверенным мужчиной с резким, будто выточенным из камня, лицом.