После речи Слядникова все встали и, как водится, помянули павших. Стало повеселее. Мужики закурили, сизоватый дымок поплыл над столами. И вот уже послышался смех, говор, и дед Кусто, наливая ковшом густое пиво, заприговаривал:
— Давай, вояки, подставляй посудины! Я ведь тоже было сунулся, да куда там… Военком, царство ему небесное, товарищ Долгин, стукнул эдак по красному сукну и сказал: «Ты, говорит, и думать не смей! Баб-то на кого оставим?!»
Фронтовики грохнули.
— Ну и дед!
— То-то я смотрю, женка моя о тебе сохнет, — смеясь, проговорил кто-то. — Где, мол, Кустодиан Андреич, долго что-то не заходит.
— А что?! Я был парень хоть куда! Шести десятков не было, — хвастался Кусто. — Каково пивко-то?
— Пиво что надо!
— Кто делал?
— Мастер…
— Пейте, ребята, пейте! — наполняя посудины, повторял дед Кусто.
— Давай, Вася, разверни гармонью! — затеребили фронтовики Васю Соколенка с белыми, как лен, волосами и белесыми ресницами. — Вали, Вася!
— Подожди, — отвечал Вася. — Еще не время…
— Да, ребята, — задумчиво, словно бы про себя, гудел Егорий Талан. — Был у меня в отделении мужичок. Тезка. Тоже Егорий. Каждую неделю письма получал, а чтобы ответы писал — не видывали. Спрашиваю, чего, мол, дядя Егорий, не пишешь? Покраснеет и молчит. А потом признался. «Неграмотный, — говорит, — я. Читать-то по печатному читаю, а писать не могу». — «Что же ты, отвечаю, молчал? Давай напишу». — «Напиши, Егорка, напиши. Только, грит, не проболтайся. Засмеют». И вот, мужики, диктует он мне письмо. Телушку, грит, Марья, переведи в правую стайку, она теплее, а хряка в левую. Как-никак, мужской пол, покрепче. В правую, грит. Да-а… Тем же днем его и убило. Егория-то. Дак ведь умирал уж, а подозвал меня и шепчет: «Слышь, грит, перепутал я. Левая стайка теплее-то. Левая. Отпиши, мол, в левую телушку-то». — Талан глубоко затянулся и покачал головой. — Я к чему? Душу отдавал человек, а о живом думал.
— Детишки небось остались?
— Не без этого. Четверо их у него было.
— Об них он и думал.
К столу подошел доктор наук Рассохин.
— Садись, Геннадий, садись! — подвигаясь, закричал Миша.
Рассохин присел, обнял Мишу, похлопал но спине. И Миша похлопал доктора.
— Дружки были — водой не разольешь! — обратился он к товарищам. — Бывало, где драка, там и мы! На кулачках тоже, бывало помню, первые. Правда, Геннадий?
— Первые не первые, а в обиду себя не давали.
— Помню, — усмехнулся Егорий Талан. — Такого драла давали — только пятки блестели!
— Это когда?! — заярился Миша. — Где?!
— На троицу. В Загарье. Али забыл?
— Не могло такого быть.
— Было, Миша, было, — сознался Рассохин. — Бежали мы от Таланов от Загарья до Морозовицы без остановки.
— А-а-а, — припомнил Миша. — В аккурат перед войной. Их сколько было-то? Человек, поди, двадцать?
— Двое нас было. Петруха да я, — сказал Егорий.
— У страха глаза велики, — поддакнул Митроха.
— А я ведь, Миша, тоже свою фамилию на рейхстаге оставил, — переменил разговор Рассохин.
— Ну?! — удивился Миша. — Не видал.
— Да разве увидишь? Там их сотни, тысячи были!
— Моя на левом столбе. Первым, значит, Стрельников расписался, комбат мой, а чуть ниже я. Как припечатал.
— Стрельников, — повторил Рассохин. — Знавал я одного Стрельникова…
— Не Сергея ли Васильевича?
— Верно, — несколько удивленно ответил Рассохин. — Сергея Васильевича.
— Коренастый такой. Крепкий.
— Мужчина здоровый.
— Шрам у него на правой щеке? — спросил Миша и показал, какой шрам был у комбата. — Отсюдова досюдова.
— Точно. Есть у него шрам.
— Он. Мой комбат, — уверенно сказал Миша.
— Да нет, — помолчав, возразил Рассохин. — Не может быть. Стрельников закончил войну в Вене.
— Да?! — спросил Миша и вдруг жарко покраснел.
— В Вене, — твердо повторил Рассохин. — Друзья мы с ним были. Одно время работали вместе. Теперь он на Дальнем Востоке. Генерал.
Егорий Талан и Митроха-безногий, молча слушавшие разговор, переглянулись.
— Он еще вот так шеей подергивал, — показал Миша Клин. — Вот эдак! Эдак. Разволнуется и вот эдак!
Рассохин долго смотрел в напряженные Мишины глаза и вдруг увидел в них такую мольбу, такое отчаяние, что на миг растерялся, но быстро взял себя в руки.
— На какой, говоришь, щеке шрам у твоего Стрельникова?