Я очень люблю свою родину и стараюсь приезжать сюда как можно чаще. Вот и теперь стою на отцовской дороге, смотрю на большой закат и слушаю тишину. Здесь особая тишина. За всю историю нога ни одного завоевателя не ступала на мой родной порог. У нас не полыхали пожарища, не мутнела от крови вода в реках, не гибли люди. В эту войну, к примеру, у нас не было затемнения. Мы слышали вой снарядов и видели немецкие «мессершмитты» лишь в кино, где их всегда сбивали наши «ястребки». Древнюю, удивительную тишину нарушали лишь смертные женские крики. Голосили бабы не только после похоронок в военные годы, но и в тот — победный, когда начали приходить с фронта мужики, но приходить далеко не в каждый дом. Быть может, тогда бабы голосили еще горше, еще неутешнее.
Я тихо шел по улице, вдоль которой стояли потемневшие от времени избы, мимо старух, молчаливо сидящих на завалинках и подолгу глядящих мне вслед, шел по белой дороге в сторону заката. И вдруг, как двадцать пять лет назад (подумать только — двадцать пять лет!), я увидел на белой дороге, в багровом закате, моего отца. Он шел ко мне, протягивал руки, улыбался, простоволосый родной человек… Я закрыл глаза, и виденье исчезло. Да, я стоял на той же самой дороге, но закат был не такой; этот был обыкновенный, скорбный и величественный, тот же мне виделся огромным, страшным — какого не приведи господь увидеть моему сыну…
Глава первая
В тот день я прибежал домой с неясным предчувствием беды. Неладное я почуял уже у ворот, где мне повстречался Юрка Лабутин, по-уличному Кутя, десятилетний широкоплечий мальчишка с большим выпуклым лбом. Обычно Кутя стоял у калитки и подолгу, иногда до прихода моего старшего брата Димки, не пускал меня домой. Он пялился маленькими глазками куда-то поверх моей головы, шумно сопел и молчал. Я знал, что Кутя ненавидит меня за то, что мой папка каждую неделю присылает нам письма, а на его отца давно, еще в самом начале войны, пришла похоронка. Сегодня же Кутя торопливо шагнул в сторону, освобождая дорогу, беспомощно глянул на меня, и я впервые увидел настоящие Кутины глаза — они были синие и добрые.
Двери нашей комнаты были распахнуты настежь. У порога, да и в самой комнате, скрестив на животах руки, стояли соседки и задумчиво смотрели на распластанную мать. Она лежала на полу неподвижно, как неживая, и мне сделалось страшно. Никто к ней не подходил, не наклонялся, никто ей не помогал. В головах матери стояла банка с водой. На белом лице, будто замороженном, сверкали круглые прозрачные брызги.
— Убили твово папку, — привычно и грубо сказала мне почтальонша и стала пробираться сквозь толпу на улицу.
— Не надо бы так-то, Глаша-а… Робенок ведь, — укорила почтальоншу наша соседка Клавдия Барабанова.
— Мне ежели иначе, так хоть ложись да помирай! У меня эвон их сколько! — Глаша крепко саданула кулаком по изношенной сумке. — По всем реветь — слез не хватит. Лучше оклематься бабе помогите. Чего стоять-то? Дай-ко дорогу!
Кто-то наклонился над матерью, заговорил нудно и успокаивающе, кто-то брызнул водой, кто-то вздохнул.
— Нашатыря бы ей. Нашатырь, он бы помог. До нутра продрал бы.
— Где его возьмешь? Нашатырь-то?
— То-то и оно. Негде.
— Димку позовите, — слабо попросила мать.
И сразу засуетились, громко заговорили женщины, полезли с советами.
— Слава те, господи. Отошла.
— Ты покричи, покричи, Максимовна. Оно и полегчает. Покричи, милая.
— Димку, — повторила мать.
— Где он? Димка-то?
— Сбегайте кто-нибудь, бабы!
— Куда бежать-то?
— Димка-а! — закричал во дворе чей-то женский голос. — Димка-а-а!
Расталкивая женщин, я бросился на улицу и огородами сломя голову помчался на поскотину. Поскотина, грязное ископытенное болото, начиналась с огромного, как стадион, огорода братцев Лаврушкиных, первейших на Красной Слободке забияк и хулиганов. Было их трое, братцев, — Венька, Витька и Мишка, все головастые, худые и злые. Каждого в отдельности я колотил запросто, но трое они справлялись не только со мной, но и с Кутей, сильнее которого среди наших мальчишек никого не было.