Петруха сидел за столом и хлебал суп деревянной ложкой. С крыльца, в распахнутое окно, мы видели и слышали, как зашла в комнату Манефа и приказала:
— А ну встань, гад!
Петруха не торопясь положил ложку на стол.
— Ты что за начальство? — спросил он.
— Встань!
Манефа подняла плеть. Петруха изменился в лице и медленно начал подниматься.
— Ты что? — забормотал он. — Я человек государственный. Не имеешь права. Живо схлопочешь…
Он не договорил. Свистнула плеть, и, вскрикнув, Петруха схватился за лицо. Манефа ударила его еще несколько раз, переломила черенок плетки и швырнула в объездного.
— Еще раз кого тронешь — убью, — тяжело дыша, сказала Манефа.
Петруха держался за глаз и тонко выл.
— Гла-аз! Глаз выстегнула-а-а!
— Проморгается, — усмехнулась Манефа. — На фронте я бы тебя без суда и следствия шлепнула.
Женщины, узнав от нас, как расправилась Манефа с объездным, боялись, что придут и заберут Манефу. Особенно переживала Клавдя.
— У него, у Петрухи-то, — говорила она, — кругом знакомства. Что в милиции, что в райпотребсоюзе. Он хоть кого подговорит, ублажит. Ой, Манефка, Манефка… И что наделала, отчаянная головушка… Вот он, фронт-от, до чего довел девку. Ведь дрожмя дрожит. Такая нервная стала.
Однако зря боялись женщины: никто не пришел и не забрал Манефу. А Петруха с тех пор стал посмирнее. Он хотя и грозился, и матерился, и жеребца поднимал на дыбы, но больше никто не слыхал, чтобы он ударил кого-нибудь плетью. Глаз ему Манефа не выстегнула, но на лице долго, почти до самого конца лета, краснел рубец.
Давно примелькались нам выгоревшие гимнастерки фронтовиков, ордена и медали, а от сержанта Юры, тети Лидиного жениха, не было ни слуху ни духу. Наставал конец июня.
Тетя Лида, похудевшая и бледная, молча сидела у окна и шила распашонки. Ночами она плакала. На комоде, рядом с портретом отца, стояла Юрина фотография. Толстомордый приветливый юноша добродушно улыбался, пилотка у него была сдвинута на правый висок, на левом кучерявился густой чуб. В глазах у него покоились доброта и достоинство. На груди были медали и один орден. Мне нравился Юра. Я ждал его приезда и очень боялся, как бы не пришла на него похоронка. Странно, но и после Победы приходили в слободку похоронные.
Юра не приехал. Он прислал письмецо-треугольник, после прочтения которого тетя Лида удивленно и сухо сказала:
— Какой подлец!
Бабушка заплакала. Мама заплакала. Наташка, глядя на них, тоже заплакала. И лишь сержант Юра добродушно улыбался с фотографии. Я подошел к комоду и довернул фотографию обратной стороной. Мать хлопнула меня по руке, а тетя Лида разорвала фотографию и выбросила обрывки в поганое ведро.
Ночью тете сделалось плохо. Мать работала в ночную смену. Бабушка заметалась около тети, беспрестанно молясь и что-то шепча. Тетя скрипела зубами и громко стонала.
— Хватай ее, Серьга, за руки, да поведем, — приказала бабушка.
Мы подхватили тетю под руки и повели на улицу. Тетя часто останавливалась и так сильно сжимала мне плечо, что я чуть не орал от боли. По пути нам встретился военный в форме капитана.
— Помоги, солдатик, — попросила бабушка.
Капитан поставил чемодан на землю.
— Лида! — приглядевшись, вскрикнул капитан и торопливо подхватил тетю. — Значит, жива. А мне писали…
— Всякое было… — сморщившись, ответила тетя.
— А ты не Сережа ли Муравьев? — спросил капитан, повернувшись ко мне. — Ишь ты… Вот что, Сережа. Поставь-ка чемоданчик около моей двери. Идем, Лида. Это ж отлично! Мужика давайте! Мужика! Без мужиков теперь туговато.
Чемодан был легкий. Я занес его на кухню и стал думать, к какой двери поставить. По всему выходило, что поставить его надо к двери директора Виктора Николаевича, — на всех других мужчин пришли похоронки. Я так и сделал, хотя и не был твердо уверен, что это он нам повстречался. Я и Кутя вообще не были уверены, что директор вернется в наш дом. Он, думали мы, уехал к своей жене Ии и теперь каждый день лупит «Отелло».
Но утром я узнал, что встретился нам именно Виктор Николаевич. Через несколько дней его снова назначили директором завода. Завод был маленький, всего три грязных цеха. До войны он выпускал карбасы и баржи, а во время войны — снаряды. На заводе, по словам матери, «все с ума посходили от радости», увидев Виктора Николаевича живым и здоровым. Особенно обрадовались женщины: они прямо-таки зацеловали директора.
— Еще бы! Такой жених! — сказала бабушка. — И грамотной, и видной. Все при ем.
— Ну, мама, — рассмеялась моя мать.