— Ведь не теятр, — хмуро сказал он бригадиру.
— И я говорю — не театр, — ответил Михаил Кузьмич. — Да возьми их за рупь двадцать! Не уходят.
Ваня не спеша начал повязывать брезентовый фартук, сполоснул руки в корыте, насухо вытер.
— Ну, где он?
— Кельсий Иванович! — заорал бригадир. — Давай!
Конюх дед Келься вывел из конюшни Синька. Это был грязно-серый, облезлый и худой мерин. Он шел, с трудом поднимая мосластые дрожащие ноги и низко опустив угловатую костистую морду. Келься остановил лошадь на середине поскотины, снял узду, постоял немного и, неверно ступая, пошел к мужикам — бригадиру Михаилу Кузьмичу и физкультурнику Петеньке, стоявшим отдельно от баб, которые ахали, вздыхали и на чем свет стоит кляли ветеринара Серьгу и Ваню Шаркуна.
— Много ль съест лошадь, — говорили бабы. — Пусть бы уж своей смертушкой сгинула.
— Заразной…
— Какой, к лешему, заразной! Серьга навыдумывает… Только слушай…
— И этот, живодер-от, рад-радешенек.
— Ладно, бабы, вам. Эка невидаль! Лошадь забивают.
— Синько ведь…
Ваня, зажав в одной руке кувалду, другой на ходу вынимая нож, тяжеловато покачиваясь, начал подходить к лошади. Петенька усмешливо посмотрел на затихших женщин, хотел что-то сказать, но вдруг увидел закаменевшее лицо бригадира, смолчал и тихонько покашлял в кулак. Келься мелкой трусцой побежал в конюшню.
Ваня подошел к Синьку, пригляделся и, положив кувалду на землю, провел ладонью по лошадиным глазам. Оглянулся и взмахом руки подозвал бригадира.
— Слышь, — сказал он. — Да ведь он ревет. Мерин-то… Слезы так и катятся. Ишь ты, оказия…
— А я о чем? — оживился Михаил Кузьмич, — Понятливый он, Синько-то. Только что не говорит. Ежели другая лошадь, какой разговор…
— Ты глянь-ко… Глянь… Ревет, — удивлялся Ваня.
Подошел Петенька и глубокомысленно изрек:
— Парнокопытное, а что-то, понимаешь, соображает.
— Нет, ребята, я тоже не убивец какой, — сказал Ваня, развязывая фартук. — Мне это дело тоже ни к чему. Опять же, пахал на ём. Вы уж извиняйте, ребята, не могу.
И, шаркая по привычке, он пошел прочь.
— Ваня… — слабым голосом позвал его из конюшни дед Келься. — Готов, поди, Синько-то?
Ваня остановился и начал закуривать.
— Слыхал я про это самое дело, что, мол, кони ревут перед смертью, но не верил. А вот теперь своими глазами увидел.
Кельсий вышел из конюшни, глянул на Синька и тоже полез за куревом. Подошел бригадир, взял из Кельсиной пачки папиросу, прикурил и глубоко затянулся.
— Веди-ка его завтра на бойню, Кельсий Иванович, — сказал он.
— Не дойдет. Хлопнется по дороге.
— Ничего… Выдюжит. Дорога ему до города знакомая, — усмехнулся бригадир.
— Это точно, — согласился старик. — Это ты в самый аккурат сказал. Знакомая. Бывало, зимами председателей на разные собрания-совещания возил. Пятьдесят шесть верст туда да пятьдесят шесть обратно. Сколько получалось? Сто двенадцать. Прибежит, бывало, и с ног валится. Ведь его, паря, трехлеткой в плуг, да так, почитай, двадцать лет из борозды и не вылезал. Вон бухгалтерша подсчитала. Коли, говорит, вытянуть одной бороздой всю землю, которую Синько перепахал, дак не один раз земной шар опоясать можно! Вот ведь какое дело, паря…
— Ладно, ладно, — хмурясь, перебил старика бригадир. — Приказ есть приказ.
Бабы жалостно смотрели на понуро стоящего Синька. Бабка Вивея погрозила бригадиру сухоньким кулачком и заругалась:
— Пошто жеребца мучаешь?! Лешак здоровый! Чтоб тебя на том свете так мучали!
Михаил Кузьмич не обращал на старуху внимания, спокойно покуривал. Бабка не унималась:
— Бесстыдник! И што тебе жеребец сделал?!
— Разуй глаза, старая! — не выдержал бригадир. — Какой жеребец? Мерин натуральный!
Женщины развеселились, так и покатились со смеху.
— Вроде жеребцом был, — пробормотала бабка и прикусила язык.
Олюха подошла к Петеньке, взяла его под руку, тихонько шепнула: