В доме ничего не убавилось, не прибавилось. В расписной старенькой горке стояли китайские чашки и сахарница без дужки; круглая, похожая на бочонок хлебница, казалось, все два года не сдвигалась с места; у окна по-прежнему светилась набалдашниками кровать, и даже портрет итальянской красавицы актрисы Элеоноры Росси-Драго, купленный Яшкой в районном киоске, висел над изголовьем, и все так же, как два года назад, актриса улыбалась краешками губ, и глаза у нее были такие же грустные, грустные…
— Во второй половине агрономша живет, — сказала мать. — Тоскливо было одной, вот и пустила. Ужо приедет с району, откажу ей. — И, почему-то перейдя на шепот, за-торопилась высказаться: — Разведенная она, Катерина-то. Муж ученой был. Жили они в Ленинграде. Чего ей там не поглянулось — ума не приложу. Говорят, и мужик был породистой, высокой такой, ладной. Да ты, Яша, должен помнить Катерину-то! Со Скородума она, Татьяны Левонтьевой дочка.
— Не помню.
Скородум — деревня невест. По всему Никольскому тракту, от Кичгородка до Великого Устюга, не найдешь красивее скородумовских девок, стройнее, работящее не найдешь. Беда только — не живут они в деревне, бегут в район, а там быстренько окручивают их городские, все больше командированные. Смотришь, через пару годиков приезжает в деревню дама, говорит на «а», не подступись к ней. Рядом муж-замухрышка, редко увидишь со скородумовской девкой парня под стать.
— А она тебя помнит, Катерина-то, — продолжала мать. — Интересно, говорит, посмотреть на него, какой стал. На тебя то ись.
— Я не девка, чтоб смотреть на меня. Левонтьева… Не помню. Старая, поди?
— Старая? — всплеснула руками Ульяна. — Годика на три тебя постарше всего-то. Такая… Что ты! Всем взяла. Что фигура, что обличье. И характером прямо командир. Старая… У нее женихов не счесть. Из города приезжают.
— Мне-то какое дело?
— Я вообще… А так, конешно. Какое твое дело. Вот приедет, скажу, чтобы ослобонила комнатку-то.
— Не надо. Пусть живет. — Яшка встал, подошел к окну, уставился на темную громаду школьного здания, виновато сказал: — Я ненадолго, мама. Скоро уеду.
— Ну-ну, — торопливо ответила мать. — Как знаешь, Яшенька. Как знаешь… Ты, конечно, теперь отвык от деревни-то. И то сказать, друзей твоих здесь раз-два, и обчелся. Федька качуринский здесь. Шоферит. Мефодий пришел недавно с Морфлоту. А больше никого и не вспомню. Как знаешь… Теперь тебя учить — только портить. Больше меня людей-то повидал, поездил по белу свету. Денег я тебе, Яша, прикопила. Можно мотоцикл купить. Мода ноне на них. Чуть подрос парень — и мотоцикл требует… Хоть завтра бери деньги — да и в сельпо. Я там облюбовала один. «ИЖ» называется. — Ульяна умолкла, ожидая ответа, не дождалась и встала: — Может, выпьешь, Яша?
— Да ну… — отмахнулся Яшка, закурил, глубоко затянулся и, стараясь быть равнодушным, спросил: — Каков у нее муж-то?
— Не жалей ты ее, Яша, не жале-ей…
— Я не жалею.
— Да каков? Справной парень. Смешливой. Не жалей…
— Чего там… Девок хватает.
— И я говорю! Хватает. Вон на Бушковской фабрике…
Яшка рассмеялся. Ему вдруг отчего-то стало легче: или от неумелых попыток сгладить его беду, или оттого, что он находится дома, в родных стенах, от сегодняшней встречи с Петенькой, от всего вместе.
— Ладно, мама, — сказал Яшка. — Все хорошо.
— Хорошо, хорошо, — подхватила мать. — Зряшная девка. Прибежала ко мне перед отъездом. Смирная такая, тихая. «Передайте, — говорит, — Яше, что я ни в чем не виновата, что он сам во всем виноват». Говорит, а сама так и светится. Рада-радешенька. И лейтенант по улице расхаживает, папиросы курит. Вышла она, лейтенант ее под руку да в легковушку. Только пыль. Не виновата?! Люди врать не будут. Видали, не один раз видали ее с физкультурником.
— Олюха-то куда смотрела?
— В область уехала. На совещанье. А ежели бы не уехала, разве Петенька посмел бы? Что ты!
— Эх, мама, мама… — вздохнул Яшка. — Ладно. Переживем.
И столько неподдельного горя было в Яшкином голосе, что мать примолкла, не стала ему ничего возражать, тревожить. Она вдруг заметила на лбу сына продольную глубокую морщину, которой раньше, до армии, не было, посмотрела на непослушный вихор, не поддающийся ни расческе, ни воде, на большие жилистые руки, которые немало уже потрудились на своем веку — Яшка с пятнадцати лет работал наравне со взрослыми мужиками, а в шестнадцать пахал на тракторе землю, — смотрела мать на сына, который часто затягивался папиросой, щурясь в точности как отец, и всхлипнула.
— Ты что, мама?