Послышались твердые шаги. Келься кашлянул. Человек остановился и, с хрустом давя скошенную лежалую траву, двинулся к конюшне. Это был Яшка Шамахов. Он подошел и сел рядом с конюхом. В конюшне заворочался племенной жеребец Любимец, гулко, озлобленно начал бить в деревянный помост кованым копытом.
— Гуляет. Не спит, — сказал Келься. — К кобылам я его не допускаю. Молод.
— Тоска… — вздохнул Яшка.
— Беда с вами, молодыми. Чего гоношитесь? — Яшка не ответил. — Мои тоже… Раздумаешься — страх берет. Дай-ка завтра умру. И хоронить не приедут.
— Поживешь еще…
— Нет, паря. Долго я не протяну. Сердце чует. Да и годы немалые. Как отвел Синька на бойню, так будто оборвалось что-то в грудях… Да-а… Повстречался мне Петенька. Тоже, видно, тоскует. В космос, грит, хочу. Х-хе! В космос… С жиру бесится. Худо ему живется, что ли? На всем готовом. Где работал-то?
— На опалипсовских полях.
— Сильна там рожь!
— Хороша…
Некоторое время они молчали, потом Келься сказал:
— Правильно сделала учительша. Пался хороший парень — почему не выйти? Вас ждать — тоже дело неверное. То ли возьмете, то ли нет. А годики, как часики, идут — не стоят.
— Она мне в любви клялась!
— Мало ли… Ты вон письмо ей в матюках написал. Каково девке было читать матерщину-то?
— Ну физкультурник… Разболтал.
— И ты девку найдешь. Обженишься. Детишки пойдут.
— Я жениться подожду. Погуляю сперва.
— Можно и погулять, — согласился дед. — Почему не погулять? Дело молодое…
Яшка закурил, опрокинулся на спину и стал смотреть в небо.
— Пришел бы ты ко мне, Яша, — сказал Келься.
— Зачем?
— У меня, понимаешь, петухов расплодилось — тьма. Ступить некуда. Куры под стрехой несутся, что те голуби. А куда мне под стреху? Сидят, чертовы куклы, и высиживают одних петухов. Шуганул бы их оттуда.
— Можно…
— Ах ты, ясное море! — развеселился дед. — Я тебя и угощу за это. Мне, Яша, пра слово, денег девать некуда. Здесь, за коней, семьдесят получаю да пензея девятнадцать рубликов. Кажин месяц почтальонша приносит. Пожалуйста, Кельсий Иванович, распишись. С непривыку даже страшновато. Не работаешь, а деньги платят. Вот ведь как… А ране-то как мы жили, Яша-а… Вспомнить страшно!
— Слыхал я, — сказал Яшка.
— Я к чему? Теперь люди живут не в пример лучше прежнего. Нечего бога гневить. Всего до колена. И хлебушка, и мясца. Вот без мужиков худо. Мало мужиков в деревнях осталось. Перемрут старики — что будут делать?
— Придумают.
Издалека послышался частый топот конских копыт.
— Катерина, — сказал Келься. — Сломался у ней мотоциклет.
Яшка встал и одернул гимнастерку. Катерина подъехала, легко спрыгнула на землю.
— Припозднилась я, Кельсий Иванович, — сказала она, подавая конюху повод. — В Каликино ездила.
Говорила Катерина, чуть растягивая слова, голос у нее был неулыбчивый, немягкий, не то чтобы неприветливый, но решительный и твердый, привыкший командовать. Келься, ворча что-то, расседлывал лошадь.
— Стой, Стрелка, стой! — прикрикнул он. — Ишь, как запалилась. Наметом гнала?
— Немного.
— Пошла! — сказал конюх, хлопая лошадь по спине.
Стрелка, высоко поднимая ноги, пробарабанила по доскам, заходя в стойло, вскинула голову и заржала. Ей сразу же откликнулся Любимец, забеспокоился, рванулся, распирая грудью толстые жерди стойла.
— Балуй! — тонко закричал старик.
Катерина задержала глаза на Яшке, усмехнулась, сшибая прутиком черные лопухи, пошла прочь от конюшни, только захрупала трава под сапожками.
— На посевную прислали к нам человек двадцать вояк, так они от ней как чумные ходили. Рассолодели по весне-то, — сказал Келься.
Яшка прищурился, еще раз быстро и ловко поправил гимнастерку, сделался выше, стройнее, взъерошил для чего-то волосы и канул в темноту.
Катерина шла медленно, будто знала, что Яшка нагонит. Парень пристроился следом, ступал шаг в шаг и молчал. По обе стороны твердой, запекшейся на солнце тропинки матово белел в темноте турнепс. Катерина остановилась, сделала два шага в сторону и вырвала из земли большую турнепсину. Яшка подал ей перочинный нож, и она с маху вонзила лезвие в мякоть. Отрезав кусок, подала парню. Турнепс был сладкий и холодный, как мороженое.
Не мог забыть Яшка утро на Лешачихином омуте. Так и стояла у него перед глазами Катерина, загорелая, свежая, с капельками воды на шоколадной коже, а когда представлял ее идущей по мягкой мать-и-мачехе, босоногой, в легком цветном халатике, темнело в глазах и голова кружилась.