— Васька! — закричала бабушка. — Пошто катаньки не скидашь?!
— Ничего, — сказала мать. — У нас не ковры. Подотру. Проходи, Вася. Здравствуй.
Васька смутился, вытер рукавом лоб и присел на краешек стула, положив шапку на колени.
— Наташа-то, поди, в садике? — спросила бабушка.
— В садике.
— Теперь можно не водить. Я ведь к тебе, Олюшка, насовсем. Из колхозу меня отпустили. Годами-то я давно поспела. Как получила твою писулинку, так и засобиралась. Коровку продала, овечек Васька прирезал. Мяска тебе привезла. Не оголодуем. Проживем. Ты шибко-то не расстраивайся. Што сделашь? Ничего не сделашь. Не ты одна. К нам в деревню, почитай, никто не придет. Все там легли. Витька Лобастик, ухажер-от твой, тоже погинул. Матери-то писал, увидишь, мол, Олюшку — привет передай. Лидка-то пишот?
— Пишет.
— А Коля?
— Давно ничего не было.
— Может, тоже погинул…
Лида и Коля были бабушкиными детьми. Тетю Лиду я видел один раз, в солдатской форме. Она заехала на грузовике проститься. Веселая, грудастая, красивая, она все время смеялась, шутила, и у нее ярко блестели черные глаза. А Колю я не знал — он уходил на фронт из деревни.
— Васька один в дому остается. За хозяина, — сказала бабушка. — Ума не приложу, што с ним делать! Семнадцатый год пошел, а ростом, гли-ко, чуть поболе Сережи.
— Учиться ему надо, — вздохнула мать.
— Я тоже говорю. Надо. А председательша: «Ты, что ль, пахать-то будешь?» Он теперь старший в деревне-то.
— Мишка Тетерин постарше, — возразил Васька. — На два месяца.
Он сидел на стуле спокойно и прямо и почему-то беспрестанно улыбался.
Васька уехал на следующий день вечером. Целый день он возился в комнате, во дворе, в сарае, колотил, ремонтировал, ломал, сосредоточенно пыхтя и отдуваясь. Он переколол дрова, смазал скрипучую дверь сарая, перебрал картошку в погребе, работал молча, терпеливо и привычно. Я, как тень, ходил за ним, помогал чем мог — мне очень нравился Васька. Вечером он запряг лошадь и уехал. И еще долго во дворе виднелась глубокая яма, вырытая серым жеребцом в крупных яблоках, еще долго напоминала она мне о Ваське, до самого хмурого декабрьского дня, начиная с которого целыми сутками беспрерывно падал снег. Он-то и завалил яму.
Мы стали жить вчетвером — бабушка, мама, Наташка и я. Бабушка была очень подвижная, хлопотливая, ходила споро, не ходила, а бегала, часто размахивая далеко отставленной в сторону рукой. Волосы у нее были густые, темные, глаза серые, смелые, в молодости она была «девка баская, ладная, сам барин Андрей Петрович Трегубов за мной ухлястывал», вспоминала бабушка. По ее словам выходило, что барин был добрый, кудрявый, летом катался на синей коляске, а зимой — в расписной кошевке, крестьян не бил, читал им журналы и в сенокос спал в шалашике.
— Уважительный был, — говорила бабушка. — Нечего бога гневить. Слова худого от него не слыхивали.
— Все равно эксплуататор, — возражал я, припоминая Димкины рассказы о помещиках и капиталистах.
— Почему это эксплататор? — обижалась бабушка за барина.
— Он не работал, а вы работали!
— Как ишо робил! Андрей-то Петрович. Что ты, батюшко… День-деньской по полям, по лугам да по пастбищам мотался. Хозяйство у него было большое. Одних коров больше сотни. Да земли, да пашни, да хлебов сколько! Везде глаз да глаз. А коней! Коней-то сколько у него было… Господи боже мой…
— А у тебя?
— Што?
— Кони были?
— А у меня, батюшко, ни одной не было. Оставил тятя лошаденку, а она возьми да и сдохни. Так и мыкались.
— Взяли бы у барина.
— Барин-то, чай, даром не даст. Не дурак какой. Иди деньги плати или отработай. Мы, Серьга, с дедом твоим Максимом до самой первой мировой не могли лошадку сладить. Четырнадцать лет на чужом поле спину гнули. Шутка ли!
— А где он теперь?
— Кто?
— Барин.
— Повесился в семнадцатом годе. Как вышел указ забирать все, явились мы к барскому крыльцу. Толкемся, шушукаемся, а зайти боимся. Известное дело — бабы. Прибежал тут Никола Крехтин. Отчаянный был мужик! «Чего, — кричит, — стоите? Не бойтеся! Заходите! Теперь все наше!» Зашли мы в дом, а барин уж висит.
— Так ему и надо.
— Что ты, Серьга, — пугалась бабушка и крестилась в угол, где стояли большие иконы, привезенные ею из деревни. — Господи, прости его неразумного. Нельзя так о покойниках, милой. Нельзя.
Вечерами бабушка рассказывала мне и Наташке сказки. Начинала она всегда со слов: «В некотором царстве, в некотором государстве…», а когда задумывалась, как бы складнее сказать, часто повторяла: «Ладно… Хорошо… Вот, значит, и говорит Иван-царевич…» Слушая очередную сказку, Наташка засыпала, бабушка относила ее в зыбку, молилась и шла к широкому дивану, где она спала и где под лоскутным одеялом притулился я в нетерпеливом ожидании. Бабушка не спеша раздевалась и ложилась рядом.