Но я не фокусник. Шагаю внутрь. Нет во мне той жажды власти, настолько искренней в своей безжалостности, что ее силуэт во мраке вседозволенности можно спутать с наивностью. Еще шаг. И еще. Нет во мне столько жизненной силы, чтобы заставить людей задыхаться гарью их собственной продажности, умирать в горящих складках их собственной жадности. Я перехожу на бег – углубляюсь в сумрак раскрытой пасти в надежде на то, что она схлопнется, перемалывая меня. Нет во мне того величия, подаренного генетическим кодом матери, доведенное до совершенства её безумием, которое подарило бы мне чувство превосходства – врожденное, первобытное, первородное… Оно дарует абсолют уверенности в своих поступках, и что бы ни делал мой фокусник, как и его мать, он абсолютно уверен в том, что его чувство собственного величия оправдывает все – она научила его искусству бессердечия. Жестокость ради жестокости. Я никогда этого не пойму. Все, чего я хочу – чтобы Сказка спрятала меня. Или сожрала. Мне почему-то стало все равно. Внутрь мертвой тишины – мягкой, серой, прекрасной в своей ненависти ко всему живому. Я бегу вперед. Дождь – потоками с небес, сквозь прозрачный воздух – по серым стенам, по грязной земле, по мусору, по моей коже. Я промокла насквозь. Я рыдаю в голос. Мокрые, серые здания проносятся мимо меня, а я все дальше и дальше, все глубже, внутрь глотки чудовища. Справа вырастает производственный цех с огромной пастью-воротами, жадно разинутой в ожидании мелкой рыбешки. Слева чуть дальше из стены дождя возникает офисный гигант. Я пробегаю мимо пожарной лестницы, и одному Богу известно, чего мне стоит не останавливаться. Чего стоит не подняться наверх, забраться внутрь разбитого окна и свернуться калачиком в углу – лежать там и ждать, когда меня раскусят, пережуют, перемелят – пока от меня ничего не останется. Пересекаю, отмеряю шагами, оставляю позади – километрами мертвая земля под ногами и ни единого звука, кроме шелеста воды с неба. Впереди показались крыши складов. Вода заливает глаза, я тру руками лицо, но это не помогает – весь мир размыт. Я с трудом восстанавливаю маршрут: мимо большого склада на территорию стоянки и там, мимо припаркованных машин к дыре в заборе, а дальше – по извилистым туннелям свалки, где земля расползается под ногами и нестерпимо воняет ржавым железом. Я уже не бегу, бреду наугад – не помню, и одним шестым чувством, наугад, я ловлю дорогу под ногами, верю заросшей тропе, ведь большего у меня нет. Она выводит меня к кривым, косым строениям, больше похожим на свалку, чем на что-то некогда жилое. В поле зрения мелькает черно-серый бетон стены. Я замедляю ход. Уже издалека видна груда мусора, закрывающая люк. Еще какое-то время я по инерции двигаюсь в его направлении очень быстро, но все, что кричало во мне, плакало, в ужасе рвалось отсюда – смолкло. Медленно, шаг за шагом покрываю поросшее бурьяном поле, двигаюсь к огромной свалке и уже отсюда вижу ржавую, перекошенную, облезлую дверь от холодильника, груду камней и огромных осколков бетонных плит, сваленных одна на другую. Уже отсюда, когда до выхода всего пара десятков метров я вижу, что в куче мусора есть лаз. Возможно, им пользовались когда-то. Я понимаю, что смогу протиснуться, но даже не ускоряюсь. Наоборот – медленнее. Я иду и думаю, что все закончится для меня через несколько минут. Вспоминаю Психа – он остался позади, он с дырой в животе умер от потери крови или задохнулся угарным газом, а я – в шаге от свободы. Внутри – горячая, колючая боль, острыми иглами – в животе, в легких, в горле. Останавливаюсь, закрываю лицо руками… Где-то внутри так больно, так горько, так горячо… а слёз нет. Мне бы завыть… Кто меня здесь услышит? Кому я на хрен нужна? Но боль внутри немая, безголосая – жжет, а выходить не хочет. Трусливая курица… побежала, пока голову не отрубили. А может, уже и отрубили, а я не поняла? Ношусь по двору, а тело и знать не знает, что осталось без головы. Не знает, что меня уже нет. Ну и что ты предлагаешь? Вернуться туда и гордо подохнуть?
В мою ногу что-то ткнулось. Я взвизгнула и отскочила. Смотрю вниз – крохотная пушистая задница улепетывает от меня в густые заросли травы. С перепугу я не сразу соображаю, кто это. Всхлипываю, вытираю руками лицо, шмыгаю носом. Жгучая, колючая боль внутри споткнулась и замолчала, и теперь я замечаю, что ливень медленно сошел на нет – остался лишь легкий моросящий занавес из прохлады и влаги. Делаю шаг, еще один. Из травы ни звука, ни шороха, и если бы я сама не видела, ни за что в жизни не узнала бы, что там кто-то есть.
– Иди сюда, – мой голос, надтреснутый и хриплый, пугает даже меня.
Я тихо подбираюсь к зарослям. В одном месте трава начинает заметно трястись. Шаг и еще один – я стараюсь не спугнуть. Тихо раздвигаю траву.
Он трясется, прижавшись к огромному телу. Оно уже окоченело, и шерсть цвета топленого молока свалялась, потускнела, превратившись во что-то неживое. Но щенок этого не понимает – жмется, тихо скулит и трясется. С некупированными ушами и хвостом, он слабо похож на алабая, и о том, что он принадлежит одной из красивейших пород говорит лишь ярко-выраженная внешность его мертвого родителя. Черные глаза-бусины, мокрая мочка черного носа повернуты ко мне и все его внимание проковано к огромному существу, нависшему над ним и телом, в котором уже нет жизни. Я такая всевластная рядом с ним. Я могу сделать с ним все, что угодно, и ничего мне за это не будет. Я – кто-то большой и сильный. Всегда есть кто-то больше, сильнее, безжалостнее. Тот, кто легко свернет шею просто потому, что может это.
Я протягиваю руки, стараясь не прикасаться к мертвому псу. Щенок дергается, взвизгивает и в последний момент пытается убежать, но я успеваю схватить переднюю лапу. Он пищит, звонко повизгивает, пока я тяну на себя пушистый комок страха, поднимаю его – он сучит в воздухе пушистыми лапами, круглое розовее пузо все еще просвечивает сквозь мех, но уже заметно зарастает густым подшерстком.
– Как же ты умудрился не отравиться?
Пес еле слышно скулит, крошечное тельце дрожит в моих руках, а я смотрю на него и думаю, что он наверняка зарос блохами и лишаем по уши. И прижимаю к себе. Мокрый, напуганный, наверняка голодный, он сучит лапками, впивается когтями в плечо, холодный нос упирается в шею, и тут же теплый язык принимается вылизывать соленую кожу. Щенок упирается лапой в ключицу, тянется наверх и вот уже в моем ухе сопит и фыркает мокрый нос. Где-то далеко звучит мое имя. Закрываю глаза, глажу пса по голове и думаю, что назову его Максимом. Пусть хоть одна дворняга с этим именем вырастет психически здоровой. Чей-то голос зовет меня. Сжимаю веки и все быстрее глажу собаку по мокрой, мягкой, как пух, шерсти. Я надеюсь, что свихнулась. Я искренне желаю выжить из ума, потому что в этом цирке уродов тронуться рассудком – совершенно логично. «Марина…» – звучит где-то за моей спиной. Закусываю губу и надеюсь, что боль лишит меня галлюцинаций. Под моим ухом сопит и скулит пес, а за моей спиной знакомый голос выводит незамысловатую мелодию моего имени. Еще одна причина полагать, что я рехнулась – я знаю этот голос. Узнаю его не сразу, потому как в контексте Сказки он совершенно неуместен, и это безумие в чистом виде…