Бланка не сразу смогла обнаружить, откуда доносится этот голос. В вечерних сумерках ей казалось, что в храме тысячи ниш и поворотов, что она попала в бесконечный лабиринт углов и боковых часовен и часовенок. Она шарила глазами по их таинственным укромным уголкам, надеясь его там найти, а вместо этого с испугом обнаруживала причудливые, страдальческие фигуры святых, которые символизировали собой скорее смерть, тоску, жалость, нежели жизнь. Храм казался совершенно пустым, и тем таинственней был этот голос, который неустанно, как крик ночной птицы, манил ее и сопровождал:
— «...Не ожидал таких препон поселянин, ведь доступ к Закону должен быть открыт для всех в любой час, подумал он; но тут же он пристальнее взглянул на привратника, на его тяжелую шубу, на острый горбатый нос, на длинную жидкую черную монгольскую бороду и решил, что лучше подождать, пока не разрешат войти...»[37]
Наконец она обнаружила место, откуда доносился этот голос. Оно находилось почти у алтаря, на церковной кафедре возле толстой колонны, за которой она скорее предположила, чем увидела, какую-то темную фигуру, которая там при свете маленькой электрической лампочки вслух читала книгу:
— «...Привратник подал ему скамеечку и позволил присесть в стороне, у входа. И сидит он там день за днем и год за годом. Непрестанно добивается он, чтобы его впустили, и докучает привратнику этими просьбами...»[38]
В эту минуту голос замолк, и лицо мужчины на кафедре исказилось испугом. Это был священник из Планице, и Бланка догадалась о причине его испуга. Испугала его она сама, остановившись прямо перед ним и смотря на него снизу вверх своими большими удивленными глазами. Она сказала:
— Я хотела бы с вами поговорить, ваше преподобие!
Они сели друг против друга в холодной ризнице, и только теперь вблизи Бланка увидела, как стар и дряхл планицкий священник. Он уже немного оправился от испуга, но все еще был очень взволнован этой неожиданной для него встречей. Бланка тоже волновалась. Она с трудом подбирала слова, хотя весь день обдумывала, что скажет ему. Наконец священник спросил:
— Зачем ты пришла, дочь моя? Что тебе нужно от меня?
Сдавленным голосом Бланка проговорила:
— Только что вы говорили там, на кафедре, о законе и справедливости.
Священник, поколебавшись, признался:
— Я изучал один текст. И изучал на месте, которое мне ближе всего.
Поборов робость и нерешительность, Бланка отважилась сказать о своем деле:
— Я как раз пришла просить вас об этой справедливости!
— По отношению к кому?
— К моему мужу!
Священник, помолчав некоторое время, спросил:
— Кто твой муж, дочь моя?
— Майор Ян Земан.
Священник зашевелил губами и тихо произнес:
— Боже всемогущий!
Бланка горячо заговорила, глядя ему в лицо:
— Возможно, что с вами поступили несправедливо, ваше преподобие, но вы не имеете права мстить за это невинному, поступать несправедливо с другим честным человеком. А Гонза честный. Он никогда в жизни сознательно никому не причинил вреда!
Священник молчал и молился. Однако Бланка не сдавалась и настаивала на своем:
— Вы были свидетелем, когда много лет назад убили моего первого мужа. Неужели вы можете спокойно смотреть, как будут уничтожать моего второго мужа?!
Священник тихо запричитал:
— Боже милосердный, ты знаешь, что я этого не хотел! Я уже старый, усталый человек. Я хотел дожить остаток жизни в покое, в молитвах за свои грехи просить прощения... Но они меня к этому склонили...
— Кто?
— Пани редактор, профессор и поэт!
— А где в таком случае ваше христианское человеколюбие, ваше преподобие? Почему вы не следуете словам молитвы, которой меня учили, когда я еще была ребенком: «Прости нам наши грехи, как и мы их простили нашим обидчикам»?! — страстно боролась за своего мужа Бланка.
Священник отчаянно защищался, по все же уступал:
— А что мне теперь делать? Что ты от меня хочешь?
— Правду! Вы единственный человек, который с тем агентом в Планице разговаривал. Вы один знаете, кем он в действительности был, что говорил, чем вам угрожал, когда принуждал вас оставить его в вашем доме... Скажите перед судом ту правду, ваше преподобие. Ничего больше мне от вас не надо!
И это было именно то, чего священник не мог сказать. Ведь не мог же он рассказать ей об одном случае времен оккупации, память о котором он нес всю свою жизнь на плечах как крест на Голгофу. Прислали к нему тогда на постой на несколько дней молодого капеллана, немца с Судет. Звали его Лоренц. Был это странный, невзрачный, худощавый мужчина с острыми как иглы глазами, фанатически преданный вере, такой чуть ли не средневековый поборник веры, который каждого грешника предавал анафеме и готов был послать в пекло ада. Священник объяснял эту нетерпимость и рвение его молодостью, ласково разговаривал с ним много вечеров кряду, пытаясь научить немца любви к ближнему и терпимости к человеческим слабостям, которые необходимы сельскому священнику для мудрого руководства своими прихожанами. Рассказывал ему о людях из Планице, каждого ему характеризовал, открывая его слабости, недостатки, говорил об отношении к церкви и существующему строю. А через три дня после этого гестапо начало аресты, и священник понял, кому он выдал своих прихожан. Его охватил ужас, дни и ночи напролет он молился, но не почувствовал облегчения. Сознание вины не проходило. Потом он всю жизнь боялся, что его вина раскроется, что откуда-то появится мститель и наказание. Но ничего подобного не произошло. Капеллан Лоренц ушел в последние дни войны с отступавшей немецкой армией и исчез, был предан забвению. Люди, возвратившиеся из концлагерей, не попрекали священника, поскольку о его вине ничего не знали. Постепенно он обретал спокойствие, забывал прошлое, жил тихо и скромно среди своих ульев и роз. А потом пришел агент... Появился как нечистая сила из пекла среди ночи, как те уже давно забытые мститель и наказание... Разве станет священник об этом рассказывать Бланке и суду? Святой церкви перед смертью — да, она милосердна и отпустит ему грехи. Но светской власти он страшно боялся, особенно после стольких лет заключения, в котором, как надеялся, он прошел через чистилище. Ведь этими пятнадцатью годами он искупил перед светским законом свою вину, почему же теперь от него хотят, чтобы он снова бил себя в грудь, занимался самобичеванием, терзал себя рассказом о том страшном случае, который он мучительно стремился забыть. Нет, не мог он рассказать!