— Это наиболее гениальная украденная комедия про воров, какие я знаю.
— Как, простите?.. — удивился доктор Салаба.
— Ведь эту пьесу написал англичанин, некий Хей.
Ганка не переносила его язвительного остроумия, которое он сегодня с особым удовольствием демонстрировал. Поэтому она мягко заметила:
— Оставь это, Арни, дорогой!
Однако Хэкл не позволил себя остановить. Наоборот, было похоже, что ему хочется выговориться именно при ней.
— Господин Брехт как писатель вообще смахивает на коммуниста. Что не украдет, того не имеет. И, как истинный марксист, все это теоретически обоснует. Пользуется тем, что создано другими... — Хэкл повернулся к доктору Салабе: — Точно так же, как у вас. Господин Гадек, мой английский шеф, мне рассказывал, как вы с естественной беззастенчивостью забрали у него в сорок восьмом году его фабрику.
У доктора Салабы перехватило дыхание. С такой жестокостью и язвительностью Хэкла, который обычно по отношению к нему вел себя корректно, Салаба столкнулся впервые. Он тут же огляделся, не слышал ли кто-нибудь здесь, на территории ГДР, эти сентенции Хэкла, и лихорадочно стал соображать, что ему ответить и как поступить в данной ситуации. Но Ганка опередила его:
— С твоей точки зрения, Арни, получается, что самый рьяный коммунист жил у вас, в Англии.
Хэклу нравились эти интеллектуальные споры с Ганкой, поэтому он отреагировал охотно и быстро:
— Кого ты имеешь в виду? Маркса?
— Нет. Шекспира, — с превосходством усмехнулась Ганка. Это показалось Хэклу немного нелепым, и он ухмыльнулся:
— Ого!
— Он тоже все сюжеты и завязки своих пьес, — элегантно расправлялась с ним Ганка, — заимствовал у других авторов. Главным образом, из античности. А написал он их много.
Хэкл шутливо поднял руки, сдаваясь:
— Никогда не выбирайте себе в возлюбленные чрезмерно интеллигентную женщину, пан Салаба, потому что она вас уложит на лопатки раньше, чем вам это удастся сделать с ней.
Ганка быстро взглянула на свои золотые наручные часы и с усмешкой сказала:
— В этом я не совсем уверена, Арни!
В квартире Хэкла над баром «Белые линии» как раз в этот момент лязгнула последняя задвижка в двери неприступного сейфа, и бронированная дверца открылась. Полутьму комнаты нарушало лишь мигание уличных неоновых ламп и свет фонарика Збышека Броневского. Фотограф даже вспотел от напряжения и спешки — ведь ему пришлось подпиливать ключи, полученные от Градеца. Из бара доносился пьяный рев Фанты, Бема и других членов персонала Хэкла, смех и визг манекенщиц. Они обычно устраивали такие грандиозные кутежи, карусели, как говорил Гонзулка, когда Хэкл уезжал куда-нибудь на вечер или на ночь. Броневский знал, что у него будут спокойные условия для выполнения этого опасного дела. И тем не менее он торопился. Конечно, он испытывал страх, так как ясно представлял себе, что бы с ним стало, если бы его здесь обнаружили. Броневский быстро обшарил ящики сейфа и в одном из них обнаружил наконец папку с надписью: «Летей», «Белые линии»...
Разумеется, Хэкл ничего не знал об этом и поэтому не понял суть реплики Ганки. Он наклонился, чтобы с любовью и смирением побежденного поцеловать ей руку. Пан Салаба рассмеялся. Благодаря последнему каламбуру Хэкла он мог наконец проявить свое остроумие.
— У нас говорят, — продолжая смеяться, сказал он, — что глупая девка в постели лучше всего: она хоть ни о чем не спрашивает!
Подобная шутка в присутствии Ганки была столь бестактной и неприятной, что Хэкл счел нужным выказать Салабе свое презрение. Он повернулся к нему спиной, как к пустому месту, и, ничего не говоря, нежно взял Ганку под руку.
— В целом ты, безусловно, права, милая. Это действительно замечательная постановка и замечательная пьеса. Здесь собрался цвет не только восточной, но и нашей, западной интеллигенции. Мне думается, это хорошо, что нас здесь видят.
Они прохаживались как двое влюбленных, а пан доктор Салаба покорно следовал за ними.
Хэкл раскланивался во все стороны. В то время было очень модно посещать театр «Берлинер ансамбль» на другом берегу Шпрее, так как в этом странном поделенном городе не было границы и сюда каждый вечер прибывали дипломатические машины, английские и французские военные, которые интересовались театром и искусством, — короче, там собиралась культурная элита двух миров. И это особенно вдохновляло Хэкла на упражнения в язвительном остроумии.