Она овладела собой, перестала на него кричать, хотя ее рука с сигаретой дрожала.
— Говорю тебе, убирайся... Я должна сосредоточиться, мне через минуту выходить на сцену... У нас с тобой все кончено... Уходи!
Она отвернулась от него опять к зеркалу и скорее делала вид, чем гримировалась на самом деле. Однако он остался стоять на коленях у ее ног и даже осмелился погладить ее бедро.
— Я всю ночь простоял под твоим окном, Ева...
Но это не тронуло ее. Без всякого сочувствия, холодно оттолкнула она его руку и сказала:
— Знаю. Что дальше?
Он вскочил, как будто его ударили.
— Ты знала?.. Ты это знала?! — Он задохнулся от обиды. — Ты, наверное, на меня даже и смотрела?.. Из-за занавески... со злорадством... подло... Ты видела, как я страдаю... как терзаю себя... и не открыла?
Она не поверила его страдальческому тону, поскольку знала его, и презрительно бросила:
— Шут! Комедиант!
Он не хотел сдаваться, снова упал на колени перед ней и прижался лицом к ее ногам.
— Неужели ты уже забыла, как мы были счастливы? Неужели забыла, как называла меня крошкой, как любила, ласкала меня?
Еще немного, и она погладила бы его по голове, так живы были воспоминания, которые он вызвал в ее душе своим тихим, жалобным голосом. Однако в последний момент Ева овладела собой и судорожно, чтобы удержать себя от этого, стиснула рукой зеркало.
— Главное, я не забыла, как ты меня за это отблагодарил... Я не забыла те взломанные ящики, украденные сберегательные книжки и деньги, на которые ты угощал друзей по кабакам и клубам... Я не забыла, как ты продал мой перстень, оставшийся после мамы, магнитофон, транзистор и шубу.
Оправдываться было бесполезно, он понял это и только сказал:
— Все тебе верну!
Ева Моулисова горько усмехнулась:
— Когда?
— Как только у меня выйдет книжка!
Она презрительно усмехнулась. Ей вдруг захотелось еще больше оскорбить его и унизить, и она расхохоталась:
— У тебя? Книжка? Ты же в жизни ничего не напишешь... Ты умеешь только трепаться... Ошеломлять людей и самого себя речами о великом искусстве... Разыгрывать из себя гениального проказника... А на самом деле ты всего лишь обычный кабацкий бездельник, лодырь... Ты хочешь изобразить из себя Вийона, но ты не перстень, ты ржавчина, а перстни только крадешь!
Он был удивлен ее страстным обвинением и промямлил:
— Ева... прошу тебя...
Выплеснув всю горечь, она устало спросила:
— Что тебе нужно?
Из репродуктора над дверью приглушенно прозвучал голос помощника режиссера:
— Пани Моулисова, пани Моулисова, пани Моулисова, на сцену!
Она поспешно встала. Однако Данеш схватил ее за руку, Не выпуская ее, он потребовал:
— Ключ!
Она вырвала руку, стараясь освободиться от него и поскорее уйти в зал, где ее ждали.
— Зачем?
Данеш ухватился за этот вопрос, как за новую надежду:
— Я не спал всю ночь... Мне нужно привести себя в порядок... Помыться... Побриться... И выспаться!
Однако этого ему не следовало говорить. Это последнее слово снова разбудило в Еве беса. Она взвизгнула:
— В моей постели? И опять с этой вульгарной, похотливой девкой? Никогда! — Она выбежала из гардеробной и хлопнула дверью.
Павел Данеш поднялся с колен, упал в ее кресло перед зеркалом и громко рассмеялся.
Небольшая джазовая группа на сцене заиграла средневековые французские мелодии в современной аранжировке.
Ева Моулисова вышла к публике и стала вдруг совсем иной — уверенной в себе, а при свете прожекторов и красивой.
Каждое ее движение, улыбка, жест были выразительны, притягивали взгляды публики. Во всем чувствовалась незаурядность актрисы. Она кружила возле трех танцовщиц, которые сопровождали на этом вечере выступающих, и своей песней обращалась к ним. Она как бы подсмеивалась над ними, осознавая свою силу и очарование:
Франтиха шляпница Жаннетта, Любым мужчинам шли привет И Бланш, башмачнице, про это Напомни: вам зевать не след! Не в красоте залог побед, Лишь скучные — в пренебреженье, Да нам, старухам, гостя нет: Монете стертой нет хожденья[15].Из-за кулис выбрался Данеш и, прислонившись к стене возле сцены, с саркастической усмешкой смотрел на Еву Моулисову.
Лидушка, заметив его, шепотом спросила своего кавалера:
— Откуда ты его, собственно, знаешь, Петр?
— Кого?
— Павла Данеша.
— Его же все знают.
— Но ты с ним знаком лично, разве не так?
По-мальчишески смутившись, он признался: