Земан весело рассмеялся:
— Так, значит, это была настоящая жатва для карманника?
Ферда согласился:
— Так получается, это была действительно жатва, пан майор. Представляете, сколько мне пришлось выслушать ужасной ученой болтовни? И вот так я должен был с ним каждый вечер шарить по карманам. Он страшный мошенник, пан майор, он меня эксплуатировал...
Земан развеселился:
— Вот видишь, Ферда, не нужно впутываться в политику. Надо красть только среди порядочных людей. А что с тем пистолетом? Ты его тогда подобрал?
— Я, пан майор. Из воровской солидарности.
— И куда его дел?
— Отдал Неблеховой, редактору, которая с Данешем ходила; она спрятала в сумочку.
— Что это было за оружие?
— Маленький браунинг, дамский.
— И маленький браунинг убивает. Ты должен был придерживаться принципов, Ферда, и не брать оружие в руки.
Ферда Восатка сокрушенно произнес:
— Я болван, пан майор, да?
— Болван!
Ферда испуганно спросил:
— Как вы думаете, долго мне за это париться?
Земан усмехнулся. У него было хорошее настроение. Вместо ответа он поднял рюмку с «охотничьей»:
— Ну, теперь мы по этому поводу выпьем, потом поедем на машине к нам, надиктуешь мне для протокола, а там посмотрим...
С той минуты когда Лидушкин Петр в совершенно безнадежной ситуации вывел его на след («Гляди-ка, — с удивлением подумал он, — я его уже так называю», — но потом махнул на это рукой: таких парней еще будет много), Земан чувствовал себя гончей собакой, которая преследует зверя до тех пор, пока не настигнет его или сама не упадет обессиленная. Такого еще не случалось. Он привык в своем ремесле все основательно взвешивать. Он знал, что лучше хорошо все обдумать, проиграть все комбинации, чем спешить; что утро всегда мудренее вечера. Однако на этот раз подсознательное чувство подсказывало, что до завтра ждать не следует. В какой-то момент он начал бояться, что счастье отвернется от него и в расследовании дела у него возникнут препятствия, ловушки или какие-нибудь другие сложности. «Закончить, закончить, — твердил он себе в охватившей его лихорадке. — Надо разгрызть этот орешек, закончить и потом уже идти спать». Поэтому он приказал привести Данеша из камеры в свой кабинет сразу же после допроса Ферды Восатки, несмотря на то, что был уже поздний вечер.
Когда Павла Данеша привели к Земану на допрос, поэт уже не выглядел заспанным, похмелье давно прошло. Теперь он, наоборот, был собран, готов к атаке, полон злой иронии и злобы.
В камере у него было время поразмышлять и уяснить для себя, как было бы ужасно, если бы из-за какой-то ошибки он потерял свою свободу, которой многие годы с таким упорством добивался.
Способный сельский паренек, Данеш приехал когда-то из Моравии в Прагу изучать философию. Жил в общежитии, зубрил учебные пособия, аккуратно ходил на лекции к профессору Голы, с энтузиазмом принимал участие во всех семинарах, научных дискуссиях и совещаниях, потому что была у него честолюбивая мечта выдвинуться и быстро стать обеспеченным и известным ученым в области литературы. Вскоре, однако, он понял, что такой путь к карьере довольно труден и долог.
Тогда он бросился в политику, стал активным функционером в молодежном союзе и в студенческом движении. Одно время он числился среди неких интеллектуальных ура-революционных «голубых рубашек», выкрикивающих на массовых митингах корявые стихи о «победоносных флагах красных» и придирчиво проверяющих анкетные данные других студентов.
Затем внезапно, чуть ли не в течение одной ночи, Данеш сменил голубую рубашку члена молодежного союза на заношенную до бахромы джинсовую куртку битника, бросил учебу и общественную деятельность и объявил себя «сбившимся с пути молодым человеком». Он скитался по кафе, барам и клубам, заводил случайные знакомства, пил, подрабатывал статейками в газетах или в качестве статиста на съемках в кино и на телевидении, был одно время импресарио у известного джазового певца, заключал договоры на сценарии и книги, которые обещал написать, но никогда не написал (однако авансы за них получил) — одним словом, вел «сладкую жизнь». Правда, у него не было места для ночлега, поскольку его вышвырнули из общежития, но всегда находились какие-нибудь девчонка или приятель, которые пускали его на несколько ночей к себе. В то время о нем заговорили как о поэте, и он был счастлив: ведь он сделал «большую карьеру» и достиг «большой свободы».
И теперь полицейские, которых он всегда ненавидел, захотели лишить его этой свободы. Он был уверен, что знакомые на свободе ему помогают, делают что-то, но проходило время, и он начал беситься в четырех стенах камеры. Поэтому он так охотно вскочил, когда за ним пришли. Наконец-то!