Теперь, спустя пятнадцать лет, он снова стоял с Бланкой и Лидушкой над этим ржаным полем. Оно было еще по-весеннему зеленым. Вокруг желтели луга, в небе радостно заливались жаворонки. Внизу диковинно петляла между заросших берегов тихая речушка. Там, где ее течение было подернуто мелкой рябью, солнечные лучи отражались множеством золотистых зайчиков. Вдали, за рекой, поднимались поросшие лесом холмы, воздух над ними был таким прозрачным, что можно было различить на таком расстоянии и вершины старых елей, усыпанных прошлогодними шишками, и свежую зелень берез.
В этом живописном уголке природы приютилась деревушка из тридцати — сорока домов, побеленных мелом, с номерными табличками, небольшой костел с пузатой башенкой в обрамлении крон могучих лип, с крышей в стиле барокко старого дома священника. Недалеко от него за садом, не совсем гармонирующее со всем остальным ансамблем, торчало современное двухэтажное здание школы.
Это и была Планице.
Земан и Бланка стояли перед ней взволнованные, с подступившим к горлу комком. То был милый сердцу уголок Моравии, спокойный и уютный, несмотря на то, что с ним были связаны столь страшные, драматические моменты их жизни.
Вдруг внизу в деревне, как в грохочущем котле, заревели динамики, и по окрестным холмам разнеслась многократно повторенная эхом «Леди Карнавал», исполняемая по радио Карелом Готтом.
Было уже другое время.
Земан, преодолевая нахлынувшие чувства, начал спускаться с женой и дочерью вниз, к Планице.
Гости стояли в горнице старой избы Мутлов, в той самой сельской горнице со старинными украшениями и перинами, которую с великими усилиями отремонтировали когда-то Карел Мутл и дедушка Свобода, отец Бланки. Сейчас папаша Свобода сидел за столом. От радостного волнения и неожиданности он лишился дара речи, только сжимал трясущиеся пальцы молитвенно сложенных перед собой рук.
Бланка заговорила первой:
— Вот и мы, папа!
Она подходила к стульям, столу, шкафу, старым креслам, дивану, кровати, переходила от вещи к вещи, которые ей когда-то принадлежали. Дотрагиваясь до них легко и нежно, как до реликвий, как бы здороваясь с ними, Бланка растроганно повторяла:
— Все здесь осталось так, как было... Все...
Старый Свобода наконец пришел в себя и начал суетиться по дому, чтобы угостить гостей получше, но только беспомощно бегал и ничего не находил.
— Это хорошо, дети, что вы приехали... А Лидушка-то уже какая большая... Настоящая девушка... У тебя уже каникулы, девочка? Почему вы не написали, что приедете?.. Я бы... Здесь не прибрано... Чем вас угостить? Знаете, одинокий дед... готовлю себе кое-как...
Бланка его успокаивала:
— Не беспокойся, папочка. Я сейчас все сделаю!
Свобода вытащил из одного из шкафов бутылку и поспешил с ней к столу:
— Выпьешь со мной сливовицы, Гонзик? — И, не ожидая ответа, принес две стопки. Подышал на них, вытер не очень чистым полотенцем, которое вытащил из ящика, и налил. — Такую в Праге не достанешь. У меня осталось еще семнадцать слив в саду. Девять деревьев пришлось срубить, напала какая-то болезнь. — Он поднял свой стакан. — Ну, за что?
— За то, чтобы у вас опять зрели ваши сливы, — чокаясь с ним, сказал Земан. — Чтобы эта безумная весна скорее кончилась. Чтобы осень была мудренее.
Свобода отпил глоток и тут же сказал:
— Ну почему? Эта весна не самая плохая. Влаги достаточно...
Это удивило Земана. Он знал, что старый Свобода, коммунист со стажем, всегда активно следил за политической судьбой своей страны.