— Я скажу вам, панове, что этот бал — лучший в моей жизни.
— На самом деле? — усмехнулся Блага.
— Клянусь вам. Более того, каждый такой бал можно назвать самым лучшим, потому что он может стать последним. Поэтому есть смысл петь и танцевать до самого рассвета. Те, кто этого не понимает и уже ушли, — жалкие ничтожные людишки!
Музыканты твердо решили сыграть еще один танец и на этом закончить. Последним танцем был вальс. Кристек уставился на свою партнершу бессмысленными водянистыми глазами, согнувшись в поясе, как надломленный тростник. Если бы он не держался за нее, то наверняка бы переломился окончательно и упал.
Пани Инка бросала отчаянные взгляды на свой стол, но Чадек ее не замечал. Держась за сердце, он забавлял соседей байками о том, как трагически он переносил свою разлуку с молодостью, с любовными похождениями. Только надпоручик Блага понял ее умоляющие взгляды. Он пробежал рукой по пуговицам кителя, проверяя, все ли они застегнуты, и направился в центр зала. Подойдя к танцующим, он решительно высвободил Инку из объятий Кристека:
— Разрешите, пан штабс-капитан? Думаю, вам не мешает немного отдохнуть!
И прежде чем Кристек сообразил, что произошло, Блага закружился с Никой в другом конце зала.
Кристек с минуту недоуменно смотрел на них, потом сплюнул и проговорил:
— Гнида!
Пошатываясь, он подошел к столу, трясущимися руками налил себе вина и залпом выпил. При этом часть вина из фужера он вылил на себя и начал вытирать лацканы своего парадного мундира влажными потными ладонями, ругаясь вполголоса:
— И чего пани Инка компрометирует себя с таким?.. Ведь это же гнида, коммунист, полицейский...
Чадек умолк на секунду и неожиданно трезво и разумно поправил его:
— Будьте умнее, мой милый. Это не кто-нибудь, а местный начальник КНБ, а знакомством с начальником КНБ никогда не следует пренебрегать. Особенно нам, да еще в такое время. В конце концов, что вы можете знать? В Праге Носек снял с руководящих постов в КНБ восемь начальников, которые не устраивали коммунистов. Может быть, это один из них.
— Вот этот? — Кристек снова сплюнул. — Это всего лишь дешевый фрайер, и ничего больше!
На паркете осталась одна только пара танцующих — надпоручик Блага и пани Инка.
Блага приблизил губы к ее уху:
— Знаете, как я сейчас себя чувствую?
Инка немедленно приняла его игру:
— Так же, как и я, — прекрасно!
Однако надпоручик поправил ее:
— Нет, мне грустно!
— Почему? — удивилась Инка. — Вам со мной нехорошо?
— В голову лезут воспоминания...
— О ком?
— Вернее, о чем, — сказал Блага. — Впрочем, и о ком. О друзьях, которых уже нет в живых. О веселых ребячьих глазах, которые однажды застыли широко открытыми навечно, а потом упали вниз с неба, будто горящие звезды...
— Не понимаю вас.
— Когда-то этот вальс мы слушали всякий раз перед боевыми вылетами для бомбардировок Германии. Навстречу снарядам зенитных пушек, навстречу смерти!
— Вы во время войны были в Англии?
— Да, летал на «либерейторе». Штурманом.
— А почему теперь вы занимаетесь этим?..
— Почему? Потому что прошедшая война крепко в нас засела. Мы не можем перестать воевать, слишком привыкли. Нам необходимы тревога, опасность — как наркотики. Иначе мы подохнем. Одни из-за этого вступили в иностранный легион, другие увлеклись алкоголем. Ну а я стал полицейским!
— Вы и в самом деле какой-то особенный, пан надпоручик.
— Ничуть, совершенно обыкновенный. Как и все. По крайней мере, в своих стремлениях.
Прощальный вальс дотрепетал как ночная бабочка с обожженными крыльями.
Блага повернулся к грязным стеклам больших окон:
— Посмотрите, уже светает!
Он нежно прижал ее к себе и повел к столу. Пани Инке вдруг почудилось, что ею овладевает дурман совсем иного свойства, нежели тот, какой вызывало выпитое этой ночью вино.
3За окнами канцелярии районного отдела Корпуса национальной безопасности забрезжил хмурый февральский рассвет. Земан с отвращением отодвинул от себя пепельницу, полную окурков — боже, как только он может вдыхать в свои легкие такую дрянь?! Он был изнурен до крайности, так же, как и Бартик, который сидел рядом в напрасной надежде написать хотя бы несколько строчек, чтобы впоследствии из них можно было составить протокол допроса. Человек, арестованный в начале ночи, молчал. Он сидел неподвижно напротив ярко горящей лампочки с закрытыми глазами и молчал, погруженный в самого себя, а может, не хотел говорить с этими двумя чехами, потому что презирал их.