Прокурор снова сунул папку в портфель и тихо сказал:
— Теперь будешь часто вспоминать ее в одиночестве.
— Почему?
— Ты получил сегодня утром от нас повестку на реабилитационный суд?
— Получил. А что произошло? Кто, собственно, требует реабилитацию?
— Священник из Планице!
Земан иронически усмехнулся:
— Это можно было предполагать после вчерашней телевизионной передачи. Невероятная наглость! Как он это аргументирует?
— Якобы агент, спрятанный у него тогда под угрозой расправы и совершивший убийство в Планице, был платным провокатором государственной безопасности.
Земан возмущенно воскликнул:
— Что?! Но это чушь! С этим, я надеюсь, вы быстро разберетесь.
Прокурор, однако, скептически покачал головой:
— Да нет, Гонза, все это не так просто. Тебе будет трудно доказать, что он говорит неправду. Агента, который мог бы все разъяснить, уже нет в живых. Вы его убили тогда, во время перестрелки на ржаном поле.
Земан решительно возразил:
— Зачем мне что-то доказывать? Я иду на суд как свидетель.
Немного смущаясь, с долгими паузами, прокурор рассказал:
— Наступило время странных судов, Гонза... Обвиняемые сейчас выступают как жалобщики, а подсудимыми становятся свидетели... Это трудные уголовные дела с трупами в конце. Да-да, в конце этих судов бывает смерть. Вспомни следователя Новака. Его мы вызывали тоже как свидетеля. Он застрелился неделю спустя в своей квартире. А прокурор Гора? Повесился в лесочке под Прагой. А тюремный врач Малек? Проглотил порошки, отравился. А два дня назад застрелился один генерал, старый фронтовик, честнейший человек. И его затравили...
Земан почувствовал, что ему вдруг стало трудно дышать. Его мозг не мог понять всего этого.
— Зачем ты мне все это говоришь? Хочешь меня испугать? — спросил он.
Прокурор вместо ответа спросил:
— Ты читал «Процесс» Кафки?
— Нет.
— Тогда прочти, и тебе все станет ясно. Поймешь этот механизм.
— Какой?
— Они используют произведения Франца Кафки против вас, но он-то, собственно, и пишет о вас. Есть у него и о тебе... то есть о той судьбе, которая ожидает тебя, Гонза.
— Не понимаю тебя... Какая судьба?
— С той минуты, как ты получил эту повестку, ты, собственно, уже арестован, хотя и на свободе. Ничего не произойдет, можешь жить и дальше так, как и жил, но к тебе все будут относиться как к обвиняемому. Будут при встрече с тобой отводить глаза, сторониться тебя, отворачиваться. Люди будут бояться остановиться поговорить с тобой, прикасаться к тебе, словно ты прокаженный. С этой минуты вокруг тебя глухая стена. Кричи до хрипоты, что ты невиновен, никто тебя не услышит... Эта стена поглотит все звуки. Даже если ты мужественный человек и не боишься бросаться на эту стену с голыми руками, ничего не произойдет. Напротив, стена отбросит тебя назад в твое одиночество. В конце концов ты обессилешь и перестанешь бороться... А потом на тебя навалится страшная усталость, депрессия, тоска... и ты застрелишься...
Земан чувствовал потребность восстать против удручающе-монотонного, ровного голоса прокурора. Он закричал:
— Нет! Что ты такое говоришь?
Прокурор встал:
— Я хотел тебя предупредить, Гонза. Хотел тебе сказать, чтобы ты к суду хорошо подготовился, все продумал, нашел аргументы, способ защиты...
Земан с негодованием воскликнул:
— Зачем? Вся Планице видела это преступление собственными глазами, знает правду. Все жители той деревни знают, как это в действительности было.
Прокурор, однако, с грустью в голосе лишил его и этой надежды:
— Люди из той деревни подписали резолюцию, Гонза, в которой выступают за реабилитацию своего бывшего священника!
Земан не поверил своим ушам:
— Как?
И прокурор еще тише добавил:
— А тот агент, говорят, был действительно наш человек. Он сидел перед бегством за границу у нас в тюрьме. И там, говорят, дал обязательство сотрудничать с органами государственной безопасности. Калина якобы сказал об этом священнику на допросе, чтобы его сломить. А священник твердит, что это письменное обязательство он видел собственными глазами!
И, не сказав больше ни слова, прокурор ушел, оставив потрясенного Земана в весеннем парке в центре Праги.
Как ни странно, Земан за все те годы, что знал Калину, никогда не бывал в его квартире. Калина строго, а скорее целомудренно, охранял свою частную жизнь. В конце концов дома он бывал очень мало. Большую часть дня, а часто до поздней ночи он находился в своем кабинете или на месте происшествия при расследовании различных преступлений и в свою квартиру на Жижкове приходил лишь отоспаться. А что он делал по воскресеньям и в праздники, никто не знал.
Поэтому сейчас Земан с известным чувством неловкости и волнения поднимался по темной винтовой лестнице старого, в прошлом доходного, жилого дома на Жижкове куда-то под самую крышу, чтобы позвонить в высокую, окрашенную коричневой краской и снабженную медной табличкой с надписью «Вацлав Калина» дверь квартиры.
Открыл ему доктор Веселы, их общий старый друг, с которым они когда-то после войны вернулись из концентрационного лагеря и который потом по рекомендации Калины также поступил на службу в органы государственной безопасности в качестве судебно-медицинского эксперта. Веселы был всегда спокоен, уравновешен и рассудителен. Он философски относился к любой стрессовой ситуации. Земан был рад, что именно Веселы будет присутствовать при том напряженном разговоре с Калиной, который должен был состояться. Земан, волнуясь, спросил:
— Вашек дома?
Доктор Веселы по взволнованному виду, с каким Земан задал вопрос, понял, что произошло нечто серьезное, и поэтому, поднеся палец к губам, дал понять, что уже здесь, в прихожей, надо говорить тихо.
— Да. Лежит, — прошептал он и добавил: — Хорошо, что ты пришел, Гонза.
Земан быстро повесил плащ и шляпу в узком темном коридоре, в котором стояли только старинный дубовый шкаф и ящик для постельного белья. Три застекленные двери вели из коридора в комнаты.
— Я должен переговорить с ним, — настойчиво произнес Земан.
— О чем?
— Об одной страшной лжи, которую он должен опровергнуть... иначе моя жизнь не имеет смысла. — На второй части фразы голос его сорвался.
Веселы решительно возразил:
— Нет, Гонза! Ни о чем подобном ты сейчас с ним говорить не будешь!
Земан возмутился:
— Почему? Я должен! Пойми, что...
Веселы наклонился к нему и прошептал:
— Ему очень плохо, Гонза... Возможно, он умрет.
Земан, не поверив услышанному, запнулся на полуслове:
— Вашек?
Веселы грустно сказал:
— Пережил Испанию, войну, концентрационный лагерь, эти страшно трудные дни и ночи, когда мы после войны начинали создавать Корпус национальной безопасности, держась лишь на кофе и сигаретах. Но этого он не переживет. Его же люди всадили ему кинжал, всадили подло, в спину, и этого сердце его не выдержало...
— Почему ты его не отправишь в больницу?
— А куда? — спросил Веселы устало. — В госпиталь его уже не возьмут, а куда еще? Бог знает, как к нему там стали бы относиться, когда узнали бы, кто он. Лучше я здесь возле него сам останусь...
— Я пришлю тебе сюда мою маму, — предложил Земан. — Поможет тебе, приготовит что-нибудь, сменит тебя возле него.
Веселы с благодарностью улыбнулся ему:
— Хорошо, Гонза. А теперь заходи... Но если тебя что-то мучает, забудь об этом и молчи, потому что его мука сейчас гораздо страшнее всех остальных, понимаешь меня? Проходи! — Он открыл одну из застекленных дверей, пропуская Земана в комнату Калины.
Калина лежал на диване у окна, из которого открывалась панорама как бы сбегающих вниз крыш Жижкова. Это было по-своему красиво, но сейчас Калина не замечал этой красоты. Он хрипло и тяжело дышал, уткнувшись пожелтевшей щекой в подушку.
Земана поразил вид Калины. Но больше всего его удивило, как бедно живет его бывший начальник. Стены в его квартире были заставлены темными дубовыми книжными шкафами, заполненными книгами. Стояли здесь и дубовый стол, заваленный бумагами, документами, журналами и раскрытыми книгами, из которых Калина, вероятно, делал выписки, мягкое кожаное кресло, столик с тремя стульями в одном из углов, трехстворчатый старинный шкаф, диван, и все. У окна на стене висел портрет Дзержинского.