— Слава богу, — облегченно вздохнул Матыс, — наконец-то! — И искренне признался: — У меня сейчас, товарищ поручик, частенько возникает желание бросить к черту это ремесло!.. Я вдруг почувствовал себя всего лишь одиноким беспомощным сельским старшиной, который не может решить ни одного серьезного вопроса...
Вытирая лицо полотенцем, Земан успокаивал его:
— Не хнычь, парень! Нам бы отыскать хоть какую-нибудь зацепочку! Вот увидишь, как мы начнем распутывать... Удалось чего-нибудь добиться от Эмана?
Матыс помрачнел:
— Я от него уже чуть живой... Так ничего и не добился. Паясничает, да и только!
Земан улыбнулся, представив их двоих на допросе.
— Где он у тебя? Давай веди его сюда.
Матыс подошел к дверям соседней комнаты, где находился задержанный Эман Заградник, отомкнул их и строгим голосом гаркнул:
— Эман!
Из дверей медленно, развязно, засунув руки в карманы, вышел Эман Заградник, заросший, в помятой от лежания на нарах одежде. Увидев Земана, он притворно поклонился ему:
— Добрый вечер, ваша светлость... Снова допрос? Не лучше ли нам сходить выпить пива?
— Вот видите, — сокрушенно произнес Матыс и прикрикнул на Эмана: — Хватит, я уже по горло сыт твоим глупым кривляньем! Тоже мне Швейк нашелся! Встань как следует!
Эман шутовски вытянулся по стойке «смирно».
— Теперь, когда вы меня сварили, можете и съесть меня, — изрек он словно Яношик, когда его вешали за ребро.
Матыс снова вышел из себя:
— Тебя бы следовало повесить за...
Он не договорил, потому что Земан резко прервал его, обратившись к Эману:
— Так как вы сами расцениваете свое положение?
— Все ясно как божий день. Напишите протокол, я вам его подпишу, и можете меня сажать. Другого выхода все равно нет...
— Почему?
— Потому что ярлык на меня навешен. Я теперь кулак для вас на всю жизнь. Разве этого недостаточно, чтобы упрятать меня?
Этот парень начинал все больше и больше интересовать Земана. Поручик показал Заграднику на диван:
— Садитесь. Скажите мне, пожалуйста, как из вас получился вот такой...
Эман засмеялся и докончил за него:
— Мерзавец? — Он сел. — Знаете, вы первый, кто меня об этом спрашивает. Все другие считали меня мерзавцем прирожденным.
— И почему же?
Эман удобно устроился на диване, как дома или в трактире, и заговорил:
— Наш пан управляющий иногда говорит мне: «Эман, ты однажды кончишь на виселице». Но при этом он всегда бывает ко мне добр. Единственный человек из всех. Погладит меня по голове и угостит самым красивым яблоком из своего сада... Дома ведь я жил впроголодь, все шло на продажу, чтобы хозяйство богатело и богатело. Отец заставлял меня работать с утра до позднего вечера, и все ради того же. Вот почему я возненавидел его, это хозяйство! Знаете, почему меня не любят планицкие крестьяне? Не потому, что я кулацкий сынок, а именно потому, что я никогда не заботился о нашем хозяйстве. Этого они просто никак не могли понять... Я вам даже благодарен за то, что вы у меня его конфисковали... Ведь я теперь вольная птица. Да вам и спешить не надо было так, все равно я со временем пропил бы все...
Матыс, молчавший до сего времени, раздраженно воскликнул:
— Перестань!.. Товарищ поручик, я бы его за такие провокационные речи так упрятал...
На это Заградник спокойно сказал:
— Я знаю это и хорошо все понимаю, Матыс. По-вашему, вы ведете классовую борьбу. Вот я и говорю: составьте протокол, пошлите кого-нибудь за пивом, а потом я вам все подпишу. Давайте не будем долго мучиться в этой жаре.
На столе зазвонил телефон.
— Это вас, товарищ поручик. Прага.
В трубке раздался далекий взволнованный голос поручика Житного:
— Ты был прав, Гонза! Я нашел в Рузиньском архиве нужный список. Лесничий Босак и тот самый осведомитель гестапо — одно и то же лицо. Думаю, этот факт поможет нам в дальнейшем. Не исключено, что это одно из звеньев нашего дела. Вряд ли человек с черной душой переродился за это время... Немедленно возвращаюсь, через три часа буду у вас. Соберите пока оперативную группу, как только приеду, сразу будем брать! — Житный повесил трубку.
«Боже мой, — подумал Земан, — предчувствие Калины оказалось верным».
И снова перед его глазами пронесся тот странный, нереальный сон, который мучил его иногда по ночам, наводя жуть и щемящую тоску. Колючая проволока и голод... Ночь и туман... Бесконечная грязь и трубы на горизонте... Рев охранников и бешеный, злобный лай собак... Постоянный страх перед построениями на плацу, когда жизнь каждого человека зависела от настроения зверей, облаченных в эсэсовскую форму... И ненависть... Ненависть к тем, кто отправил его в этот ад... Ненависть к людям-гиенам, подлым доносчикам, которые были готовы послать на смерть честных людей, только бы угодить незваным, ненавистным захватчикам...
И вот, стало быть, они раскрыли одну такую гиену, которая убивала и кусала даже сегодня...
Земан, не скрывая волнения, положил трубку. Он понимал, что начинает большое дело, что лед наконец-то тронулся. Вернувшись к действительности и вспомнив о допросе Эмана Заградника, он приказал:
— Отпустите этого болтуна, старшина!
Матыс, ничего не понимая, попытался протестовать:
— Товарищ поручик...
Но Земан резко его оборвал:
— Без разговоров! Я вам ясно сказал, отпустите его!
Рассерженный Матыс рывком открыл шкаф и бросил на колени удивленному Эману гармошку, шнурки от ботинок, ремень и несколько других вещей, изъятых у него при задержании.
— Пошел отсюда, Швейк!
Матыс схватил его за локоть и начал толкать к двери. Но Эман не преминул все же задержаться и заметить Земану:
— Как бы у вас из-за меня неприятностей не было, пан поручик, дело-то политическое! — И он вышел на улицу.
После его ухода Земан объяснил причину своего решения:
— По крайней мере, не будет нам здесь мешать. Быстро свяжите меня с районным угрозыском. Сегодня вечером мы, видимо, пойдем на одно дело. Гнездышко надо выбрать!
Стоял чудесный летний вечер, спокойный и тихий. Земля после позавчерашнего грозового ливня снова стала сухой и жаркой, а воздух был напоен ароматом засыхающей травы.
Бланка шире открыла двери, ведущие во двор, чтобы в дом попало побольше свежего воздуха, и, опершись о дверной косяк, машинально наблюдала за старым Свободой, который кормил кроликов сочной травой. Но мысли ее были совсем в другом месте. Обернувшись в комнату, она спросила:
— Тебя это сильно мучает?
Карел уже давно лежал на диване. Вернувшись после неудавшегося собрания, он сразу лег и встал лишь к обеду. Поев наскоро и без аппетита, он снова улегся и, уставившись в потолок, мрачно о чем-то раздумывал. Бланка, стоически терпевшая такое поведение мужа в течение дня, больше не могла молчать, и потому задала мужу этот вопрос.
Он сделал вид, что не понимает, о чем она спрашивает.
— Что мучает?
— Что люди не пришли на ваше собрание.
— Нет, почему ты думаешь, что это огорчает меня?
— Почему? Целый день валяешься, слова доброго не скажешь.
— Я размышляю.
— О чем?
— Обо всем. Иногда требуется разложить в голове все по полочкам.
— И о нас двоих тоже думаешь?
Этот вопрос Бланки прозвучал тревожно. Это было то, чего она боялась, о чем думала весь день. Она пристально посмотрела на него, но лицо мужа рассмотреть уже было нельзя — опустились вечерние сумерки.
Карел с минуту молчал, потом бросил:
— И об этом тоже думаю!
Бланка прижалась к дверному косяку и сразу же отшатнулась, побуждаемая сильным внутренним волнением, каким-то горячечным решением.
— Ты будешь сегодня вечером со мной дома?
— А что?
— Я хочу тебе, Карел, что-то сказать.
— Так скажи сейчас.
Она вдохнула побольше воздуха и потом выпалила то, о чем думала последнее время:
— Ты был прав!
— В чем?
— Нам надо отсюда уехать. Прямо завтра, послезавтра... Иначе я тебя потеряю... А я не хочу тебя потерять... Не могу!
Наступила минутная тишина. Карел, видимо, был удивлен. Потом он тихо проговорил: