Земан был вне себя. Со Стейскалом они работали уже много лет. Мирек был немного легкомысленным, не мог спокойно пройти мимо хорошенькой девушки, не поговорив с ней, но в работе был всегда надежен и точен. Поэтому Земан держал его в качестве помощника и по-дружески прощал парню все его человеческие слабости. И вдруг такая нерадивость...
Стейскал объяснял:
— Мы все тщательно осмотрели. Трижды! Оружия там просто не было...
— Оно что, испарилось? Или Данеш стрелял из пальца?
— Ты пойми, там было человек двести. Мы не могли всех обыскивать... Тогда пришлось бы раздеть... и твою дочь... Более того, преступник мог вынести и бросить оружие, например, в канал еще до нашего приезда...
Земан уже не слушал его объяснений. Он резко, с раздражением в голосе приказал шоферу:
— Разворачивай! Едем в больницу!
Несмотря на протесты лечащего врача, который не хотел пускать их в палату, они прорвались к певице.
Ева Моулисова лежала на кровати бледная, с закрытыми глазами и с затравленным, страдальческим выражением лица.
Возле нее сидел профессор Голы с раскрытой книгой в руках. Видимо, он читал ей что-то. Заметив входящих, он закрыл книгу и встал:
— Тише, панове! Она только что уснула. Наконец-то...
— Придется разбудить. Нам нужно поговорить с ней.
— Вам бы не мешало быть более внимательными и тактичными. Состояние больной тяжелое. Ей необходим покой.
— В таком случае объясните, что здесь делаете вы?
— Я ее старый друг. Она попросила меня остаться у нее, почитать, успокоить ее после нервотрепки, какую устроил ей сегодня утром ваш коллега... — Он поклонился и представился: — Профессор Голы!
Земан посмотрел ему прямо в глаза, с минуту помолчал, потом произнес:
— Я знаю. — И также представился: — Майор Земан.
— Я уже о вас слышал. Очень рад, что могу с вами познакомиться лично, пан майор.
— Я также.
Профессор Голы предложил:
— Не выйти ли нам поговорить в коридор? Чтобы ее не беспокоить...
— Нет. Наш врач читал историю ее болезни. Ранение Моулисовой не столь серьезно, чтобы она не могла давать показания.
Профессор Голы возмутился:
— Ее ранение серьезнее, чем вы полагаете! Кто-то хотел ей вчера прострелить сердце, а прострелил душу. А для артиста, художника, это может быть смертельно. Только что вы знаете о душе художника, пан майор? Как вы ее можете понять? В конце концов вы, наверное, материалист и не понимаете, что такое душа. А душа, однако, есть в каждом подлинном произведении. Послушайте хотя бы это... — Он открыл книгу и начал читать по-французски с восторженным пафосом. Зачитав несколько четверостиший, Голы произнес: — Нет, вам не дано это понять, пан майор, более того, это даже лучше, что вы не понимаете. Достаточно того, что вы слышали музыку слов, их грустный и одновременно упрямый непокорный ритм, в котором трепещет, пылает и бунтует душа поэта...
Земан чувствовал, как утонченно издевается над ним Голы, как он подчеркивает свое превосходство и ум, как он хочет подавить его, вселить неуверенность, поколебать его в решимости допросить Еву Моулисову. Земан чуть не закричал на профессора, но сдержался и, обратившись к пациентке, которая все еще неподвижно лежала с закрытыми глазами, сказал:
— Пани Моулисова, я знаю, что вы не спите. Я хочу знать, почему вы отказались от своих утренних показаний? Ведь вы давали их в полном сознании, без чьего бы то ни было давления, свободно!
Моулисова молчала. Земан настойчиво продолжал:
— Вы ведь прежде всего заинтересованы, чтобы мы докопались до истины. Вы пострадали...
Ева Моулисова наконец открыла глаза и застонала:
— Прошу вас... оставьте меня... Все... — Стон ее превратился в истерические рыдания: — Оставьте меня, ради бога!..
Профессор Голы с победоносным видом усмехнулся. Земан, вне себя от раздражения, бросил Стейскалу: «Пошли!» — и выскочил из палаты.
Подвал поэтического кафе казался в эти дневные часы, когда не было ни магического освещения прожекторов на сцене, ни интимного розового света настольных ламп, каким-то сырым и неуютным. Сразу стало заметно, что стены почернели, краска местами облупилась, а обивка на многих стульях, красиво выглядевших по вечерам, поблекла.
Одним словом, когда Земан и Стейскал вошли в кафе, здесь царила отнюдь не поэтическая атмосфера.
Роберту Сганелу, однако, такая обстановка нравилась, ибо она напоминала ему предвоенную пору, когда он считался королем многих киностудий. Сганел тогда относился к числу кинозвезд, игравших роли любовников в пустых комедийных фильмах из светской жизни, которые были до такой степени бессодержательны и глупы, что их нельзя было назвать искусством. Тем не менее фанатикам кино Сганел нравился и благодаря этому был весьма популярной личностью. Однако популярность сыграла с ним злую штуку. Немецкие господа из пражской киностудии «Баррандов» привлекли его к участию в нескольких нацистских фильмах. Нет, это нельзя было считать коллаборационизмом. Он был слишком пассивным человеком, занятым самолюбованием, неспособным принять участие в делах, связанных с политикой. Но этого оказалось достаточно, чтобы после войны он уже никогда не появился на экране и, к его сожалению, быстро был забыт. В конце концов Сганел был доволен тем, что не закончил, как многие его коллеги, в пивной «У Сойки», рассказывая там за рюмку дешевого рома или водки о своей былой славе. Ему удалось удержаться на поверхности. Несмотря на годы, он оставался стройным мужчиной и в лиловом смокинге чувствовал себя, как в своих старых фильмах, «львом салона». А в этом винном ресторане, артистический профиль которого им настойчиво выдерживался, он по-прежнему играл определенную роль на современном культурном фронте: он был известен и оттого счастлив.
Сейчас Сганел сидел у одного из столиков перед сценой, держа листы с текстом, и при свете лампы руководил репетицией:
— Стоп! Не спите там, панове!
На сцене по его команде, взвизгнув, замолчали инструменты музыкантов маленькой джазовой группы. Остановились три уставшие, скучающие танцовщицы в тренировочных костюмах.
— Музыка должна зазвучать раньше. Выходите сразу же с последним словом пана Водваржки. Дамы тоже! Итак, снова!..
Артист Водваржка, язвительный и раздраженный, произнес:
— Работай, дружище, работай. У меня еще радио. — Заметив в полутьме зала Земана и Стейскала, он недовольно высказался: — Ну привет, этого нам только и не хватало! Так мы не закончим и до вечера... Я собираюсь, Берт, и уезжаю.
Сганел прикрикнул на него:
— Подожди!.. Секунду пауза, молодежь! — Он обернулся к Земану: — Что вам угодно, пан майор?
— Надо поговорить, пан Сганел.
Сганел занервничал. По правде говоря, он относился к полиции с уважением, и определенная таинственность двух мужчин в штатском вызвала у него невольный страх. Но сейчас он понимал, что необходимо держать себя в руках, иначе он моментально утратит весь свой авторитет у этой горстки комедиантов. Поэтому он вежливо, спокойно предложил:
— Вам придется чуть-чуть подождать. Я должен еще раз прорепетировать выход. Это действительно займет всего минутку. Присаживайтесь, пожалуйста. — Сганел взял два стула и поставил их перед Земаном и Стейскалом, затем возвратился на свое режиссерское место, и, чтобы как-то смягчить ситуацию, извиняющимся тоном объяснил: — Мы вынуждены отрепетировать новые номера, поскольку Евы Моулисовой теперь нет среди нас... Сами понимаете, ресторан должен работать, я не могу закрыть заведение... Поэтому мы срочно переделываем все представление... Если это нам удастся, опять будем иметь успех... — Он хлопнул в ладоши и повернулся к сцене: — Итак, поехали, дети мои! Последний раз! Внимание!
Актер Водваржка, бросив иронический, многозначительный взгляд на пришедших, съязвил:
— Не бойся. Теперь-то наверняка все будет как надо.