Узнав от Светозара о пьянке стражников, Аскольд пришел в ярость, а Дир виновато опустил глаза.
— Брат, вот видишь всю пагубу проклятого зелья… А если бы на Киев шли вооруженные отряды?! Между прочим, вои позволили себе такое еще и потому, что не раз видели своего князя в непотребном виде… — Аскольд носком сапога пнул подвернувшегося жирного кота, которого закормили теремные девки. Тот, перевернувшись в воздухе, тяжело шмякнулся об пол, даже не промяукав, и — откуда прыть взялась! — выскочил в распахнутую дверь.
Дир исподлобья взглянул на брата, пожевал черный левый ус, ничего не сказал…
Да и что сказать? Виноват, знамо дело. Но все равно обидно такое слышать от брата, хотя и старшего по возрасту, но ведь титулы-то их равны перед богами и народом. «Нет, брат, не надо так! Зарвешься, и я тоже могу закусить удила, как это делает иногда мой гнедой, когда вместо ласковых слов «Ну, вывози!» крикнешь на него грубо или больно ударишь под бока каблуками походных сапог…» Кровь потихоньку начинала вскипать у Дира.
Заметив это, Аскольд сказал примирительно:
— Ладно, брат… А уж судить я их буду сам. Но перед этим они посидят у меня в подвале без еды и питья…
Стражников заточили в подвал, не давали ничего; особенно тяжело переносил голод и жажду большой телом, сплошь состоящим из мускулов, Кузьма — он через три дня сразу захирел и, перед тем как заснуть, скулил вроде собаки, посаженной на цепь. И чем он сейчас лучше любого пса?..
Боилы и князья долго судили-рядили, какое наказание придумать провинившимся, и толком не могли решить. Предлагали рубить головы. И за это выступал Аскольд: «Дабы другим неповадно было!» Некоторые склонялись к тому, чтобы наказать их принародно уже после похода, если, конечно, кто-то из них живым останется… Присутствующий на Высоком Совете старейшина Ратибор, согласившийся со своими воинами, которых следовало только вооружить, идти на Византию, молчал, хотя теперь имел такое же, как все, право голоса. В душе он поддерживал Аскольда и его сторонников, потому что от таких вот, не сознающих ответственности, пострадал жестоко сам и его люди, да и еще немало придется хлебнуть всего… Участие в походе на Константинополь — дело нешуточное! И иначе нельзя, откажись — и всех древлян предадут смерти…
Но Ратибор видел, что на стороне стражников стояли Дир и его княжие мужи, а он с ними не хотел ссориться. «Тем более в моем положении… Свои подерутся и помирятся, а мы чужие…» — трезво рассудил старейшина и укрепился в этой мысли еще пуще, когда Дир в запальчивости крикнул в лицо великому князю:
— Врагов из подвала вынимаешь, а своих губишь!
Но хитрый Аскольд, заметив, как усердно молчит Ратибор и прячется за спины боилов, поднял его с места:
— А что скажет старейшина древлян?..
— Я бы, великий князь, на этом Высоком Совете погодил говорить…
— Отчего же, Ратибор? Ты здесь равный с равными. Придет час, и кровь древлян смешается в общем потоке, так что — говори!
Старейшина «попал в капкан», и ему ничего не оставалось делать, как принять сторону Аскольда, но он понимал, что свои рассуждения должен построить тонко и умело. Поэтому, ничего не говоря о стражниках, стал подробно рассказывать о причине своей великой беды и о страшной каре, постигшей виновников. И заключил речь такими словами:
— Благодарю вас, князья, и вас, мудрые советники, за доверие, оказанное мне здесь, но я считаю, что все-таки участь своих вы должны решать сами. Я просто поведал, как мы поступили с людьми, презревшими долг…
«Хитрая лиса!» — подумал Дир, но поведение Ратибора на Высоком Совете ему понравилось…
В конечном счете постановили: в назидание всему воинству — рубить принародно головы.
— Знаю, Дир, не по нутру тебе такое решение. Но скажу следующее: человек, имеющий уважение, а разума не имеющий, равен скоту, который приготовлен на убой… Приказываю: казнь произвести завтра на закате солнца, а тела казненных сжечь на капище Перуна, — заключил Аскольд.
— Дозволь, Высокий Совет, тогда и от нас, спасшихся древлян, принести в жертву великому богу двух тучных волов — белого и черного? — попросил Ратибор.
— Дозволяем, — согласились князья и боилы.
Старейшина после Совета тут же направил воеводу Умная и волхва Чернодлава на Подол к смердам подыскать и купить животных.
А Диру до боли в сердце было жаль Кузьму — уж как он его не ругал про себя, уж как не поносил скверными словами! А потом успокаивался и раздумывал: «Безмозглый дурак, почему не остановил остальных, десяцкого? Хотя этому старому бурмаке поделом, все равно толку от него как от козла молока, а ты-то, Кузьма?! Ведь говорит же мой расчудесный братец: «К счастью и добру путь длинный, к беде — всего лишь шаг». И куда ни кинь — прав он. Сгоряча так бы и хряснул его иногда по башке, а войдешь в разум — оценишь правоту и справедливость его слов. Хорошо… Но парня выручать как-то надо, ведь он меня не раз выручал».
И вдруг пришла ему на ум до смешного простая мысль… Дир тут же позвал верного Еруслана и, когда тот явился, со смехом спросил его:
— А знаешь, Еруслан, что печенежская жена силу имеет мужскую, сама твердая, из лука стреляет, и горяча?
— Знаю, — тоже широко раздернул в улыбке губы бывший предводитель разбойников, а сам подумал: «С чего это он так развеселился?..»
— Вот что… Седлай коня, бери людей и — живо в лес. Чтоб к утру привез мне в полной свежести Деларам[131], понял?
— Как не понять, князь…
— Дурак, не те мысли в голове держишь. Потом все узришь. Давай трогай.
— Считай, что уже в седле, княже!
Утром Еруслан доставил князю Деларам. Она выглядела как свежая роза, несмотря на то что пришлось ей встать, чтобы двинуться в Киев, еще до восхода солнца и проскакать немалый путь. Действительно, степные женщины в силе не уступают мужчинам.
Деларам надела на себя самые красивые одежды, густые волосы заплела в толстую косу, на белые кисти рук нацепила золотые кольца; глаза ее блестели, как роса на луговых травах. И, глядя на нее, Дир на какое-то мгновение пожалел о том, что задумал… Но это лишь на мгновение — отчаянность, храбрость, мужество Кузьмы перевесили чашу весов его судьбы и ее… Да и судьбы самого князя тоже, ибо свою Деларам он любил не меньше, чем своего дружинника…
С утра оповещенный гонцами, киевский люд после обеда уже не работал, за исключением тех, кто имел дело с огнем, — пекари, задвинувшие хлебы в печи, кузнецы, раздувшие горны, — а остальные ждали зазывных звуков длинных рогов, чтобы семьями двинуться на Старокиевскую гору, где рядом с кумирней Перуна было уже воздвигнуто из тесовых бревен лобное место. Посреди него стоял дубовый пень на уровне коленей взрослого человека, имевший в обхвате девять локтей.
Но вот наконец-то с горы протрубили. И потянулись по узвозам из подольских яров с женами и малыми ребятами смерды, молчаливые кожевенники, суетливые гончары, плотники, роговники, скорняки, мастера по смальте, отливщики формочек для поясных бляшек, среди которых выделялся степенностью и богатой азиатской одеждой араб Изид. Он был настолько мастеровит и знатен, что ему Высокий Совет разрешил ставить на свои изделия именное клеймо с надписью на свой, сарацинский, лад — «Эзид». Араб и Киев называл по-своему — Куябом.
Шли простые местные купцы и купцы-рузарии, торговавшие в Константинополе, Багдаде, Булгарии, Итиле, Хорезме, Бухаре и ходившие даже в Китай.
Случай пощеголять выпал и женщинам: побогаче нарядились в платья из аксамита — темного бархата с серебряными кистями, победнее — из паволоки — шелковой ткани, а другие — просто в холстины.
И уж в рубищах ковыляли бродники — бродяжки и бродяги. И конечно же, наперегонки бежали на руках, прыгали, блеяли козлами, свиристели, корчили рожи скурры — скоморохи.
Зато гордо вышагивали варяги, проживающие, как правило, на Замковой горе, где располагалась вся знать, торопились с Щекавицы гречины. Среди них можно было узнать Кевкамена, отпущенного Аскольдом на свободу.
Вообще-то, надо сказать, что находящихся в плену поляне не держали в рабстве, как другие народы, они предлагали им на выбор: желают ли пленные за известный выкуп возвратиться на родину или остаться здесь на положении свободных людей с правом жениться и содержать семью. Об этом, кстати, писали еще за три столетия до описываемых событий византийские историки Маврикий (Стратиг) и Прокопий Кесарийский. В девятом веке этот обычай в Киевской Руси существовал.