Она ничего не сказала. Взяла жезл в руки и поцеловала… Долго-долго молчала, и молчал Клуд, давая ей время побыть в лесной крымской чаще возле бога Световида наедине со своим отцом.
— Жив? — спросила она.
— Когда я уезжал, был жив, но прошло уже много дней, даже не дней, а месяцев… Он жалел, что никогда не увидит тебя.
— Бедный отец! Он так верил в добро, справедливость и своих богов…
— А разве наши боги теперь не твои?
— Я — Климентина, и боги мои сейчас — дети и муж…
Понимаю… Я уже встречал женщину, подобную тебе. Она древлянка, но сейчас верит в Иисуса Христа. Очень несчастлива.
Климентина опять погрузилась в молчание. Потом вскинула красивую голову и с вызовом заявила:
— А я счастлива! Знаю, зачем ты здесь. И прошу тебя… Ради детей моих, ради моего домашнего очага не делай того, что ты задумал!
— Добрая женщина! — воскликнул Клуд. — Неужели ты забыла, как секли нас хазары, как глумились над детьми и Световидом?! И разве человек, предавший нас, не должен отвечать за это?
— Должен! — раздался мужской голос, и в комнату вошёл Леонтий, который стоял под дверью и всё слышал. — Но ты, Доброслав, пойми тоже эту замужнюю женщину, мать, не по своей воле ставшую женой злодея, но пытающуюся сохранить свой дом и своих детей… Пойми и прости… И её прости, и сохрани жизнь Иктиносу. Я тебя, как и она, прошу об этом.
— Хочешь, упаду пред тобой на колени? — взмолилась Климентина, но Клуд успел подхватить её:
— Ну что ты… Что ты… Образумься! Хорошо, я сделаю так, как вы хотите… — И, видя в глазах женщины неверие, добавил: — Клянусь священным жезлом верховного жреца! Знать, Световид не хочет мести.
Доброслав устремил взгляд поверх головы женщины в окно, вдаль, и сказал тихо, будто самому себе:
— А может быть, он желает чего-то большего, чем месть одному человеку… Может быть…
На эти последние слова обрадованные Леонтий и Климентина не обратили внимания: они в это время что-то сказали друг другу.
— Отче, — обратилась Климентина к монаху, — мне пора. Я и так задержалась, могут хватиться, поднимут переполох.
Вот и счастье твоё…» — с горечью подумал Доброслав.
Женщина повернулась к нему:
— Доброслав, если увидишь отца живого, поклонись от меня, от детей моих, внуков его… Поклонись! — Она всхлипнула, размазав по щекам слезы. А Клуд напоследок взглянул на её родинку…
Леонтий крикнул Джамшиду, чтобы он привёл служанку Климентины.
— Ну, с Богом! — перекрестил святой отец женщин. — Спасибо, что пришли и сняли с души моей камень.
Когда Леонтий и Доброслав остались одни, последний спросил:
— Леонтий, выходит, ты не Климентину и её детей пожалел, а нас с Дубыней?
— Ну почему?! — стал оправдываться монах. — Поступил по-божески, по-христиански, и только.
— Не надо лгать, Леонтий. Я всё вижу, хотя, на ваш взгляд, мы — язычники, варвары и не более.
— А вот так говорить, Клуд, нехорошо. Не надо, а то мы поссоримся. Я просто не хочу, чтоб вас изжарили в чреве медного быка. Как бы вы ни хоронились после свершения казни Медной Скотины, которого я тоже ненавижу, вас всё равно бы обнаружили, потому что из Константинополя через ворота незамеченными выбраться нельзя… И потащили бы на площадь, стали выяснять, кто такие и зачем здесь. И стоило хотя бы одному гражданину города заподозрить вас пусть даже в малом, казни тогда не избежать. А мы с Константином этого не хотим. Мы обязаны вам жизнью и оплачиваем долг… Не обессудь. И дай слово, что не сделаете с Дубыней сегодня того, что может вам навредить. Иначе трудно будет нам с Константином вывести вас из города.
— Хорошо, Леонтий, даю слово. Но что-то я очень покладистый, будто кто толкает меня под локоть. Видимо, всё-таки Световид не хочет сегодня мести. Сегодня не хочет…
Договорившись с Леонтием встретиться завтра и оставив у него свои вещи и вещи Дубыни, Доброслав попрощался и сразу кинулся к дому Евдоксии. Там с порога крикнул:
— Госпожа, я только что был у всемогущего Варды! Он сказал, чтобы Иктинос в таверну вечером не приходил. Посылай снова к нему служанку, и пусть она скажет ему об этом. Только уговор прежний — ни слова лишнего… Ну а ты, Дубыня, чего рот разинул?! Развязывай этого борова, забираем Бука и уходим отсюда.
И Константину тоже было трудно расставаться с язычниками. За время долгого пути от Херсонеса в Хазарию и обратно он свыкся с ними, особенно полюбился ему Бук. Философ щекотал его за ухом, пёс, склонив голову, блаженно млел, а Доброслав и Дубыня переминались с ноги на ногу. Наконец Константин сказал: