Спустя буквально минуту мы выходим на улицу. Милицейских машин заметно прибавилось, и теперь все вокруг пестрит от фуражек и погонов. Я иду вслед за остальными по узкой тропинке, ведущей в сад, которым уже очень много лет Лев Соломонович занимался самостоятельно. Здесь растут яблони, вишни, какие-то кусты, несколько елей, один кедр.
Зимой сад особенно красив со сказочными ветками, припорошенными снегом, замерзшим ручьем, который делит сад на две половины и маленькой башенкой с неработающими часами в дальнем конце. Лев Соломонович как-то рассказывал, что увидел подобную конструкцию в одной книге об истории Шотландии, и она с тех пор навсегда засела в его голове. В отличие от шотландского прототипа эту башню возвели несколько таджиков-нелегалов за полтора месяца, особо не напрягаясь.
С другой стороны дома у Льва Соломоновича есть еще зимний сад с живыми птицами. Он собирал по всему миру редкие виды летающих за бешеные деньги и по вечерам - видимо, после очередной проведенной операции - любил ухаживать за ними, слушать их пение.
Опер ведет нас как раз к этой башенке, и уже издалека я замечаю перемены в ее облике. Речь идет не о разрушении, модификации или еще о чем-то таком - просто на лицевой стене есть надпись. Я щурюсь и вижу лишь одно слово: «Гном». Внутри холодеет.
- Вон он, - говорит опер и показывает рукой на два ведра.
Мы подходим ближе, и каждый ужасается, так как внутри ведер находится порубленный на куски человек. Я вижу руку Льва Соломоновича сквозь туман, затянувший глаза. Теперь я уже не жидкий, а вообще никакой. В голове нет ни эмоций, ни чувств - я быстренько превращаюсь в безликое ничто и опираюсь рукой на Сергея, которому опять становится плохо.
Слово на стене написано кровью, а рядом валяется замерзшая кисточка для покрытия дерева лаком. Этот инструмент можно увидеть в любом дачном сарае. Здесь ее использовали в качестве художественной.
- Геринга убили, скорее всего, в подвале, там же разделали, - рассказывает опер. - А уже потом принесли сюда и написали вот это. Вы, кстати, не предполагаете, что значит «гном»?
Уж я-то не предполагаю, а знаю на все долбаные сто процентов! Но молчу об этом и пытаюсь раствориться в атмосфере, провалиться под землю - сделать хоть что-нибудь полезное, а не смотреть на руку Льва Соломоновича и надпись на стене.
Старый аферист теперь превратился в компактного афериста - вот такой каламбур приходит в голову, когда я стараюсь уйти, но Никифорыч хватает меня за руку. Говорит:
- Подожди меня! - он что-то собирается мне сообщить.
Я ускоряю шаг и отвечаю:
- Давай только не здесь, - и добавляю: я не могу смотреть на это.
Никифорыч продолжает держать меня за руку. Я поскальзываюсь левой ногой и оседаю на правое колено. В снегу что-то лежит, а из моей груди вырывается вздох:
- Ухо, - мне кажется, я сейчас упаду в обморок.
- Что? - не понимает Никифорыч.
А подошедший Сергей все с тем же видом героев фильма Джона Ромеро говорит:
- Да там же ухо лежит!
В маленьком сугробе, сморщившись от холода, действительно спряталось от посторонних глаз ухо обыкновенное. Именно на него я наткнулся, потеряв равновесие. Наконец Никифорыч его замечает и подзывает опера. Тот отмечает место флажком.
- Ладно, пойдемте скорее, - зовет нас с Никифорычем Сергей.
Видно, что ему уже хочется домой в теплую ванну, так как на улице холодно, и мы все продрогли: у меня зуб на зуб не попадает то ли от минусовой температуры воздуха, то ли от только что увиденного. Сергей также весь дрожит и неровной поступью двигается к машинам. Да, сегодня мы получили впечатлений на всю оставшуюся жизнь. Я не могу утверждать, что рад такому повороту событий.
В мире есть много вещей, с которыми людям никогда не хотелось бы сталкиваться: цунами, землетрясение, война - но я в данный момент готов получить это все вместе, лишь бы забыть о мрачном подвале и ухе Льва Соломоновича в снегу.
Никифорыч говорит, что теперь он точно приставит ко мне телохранителя. Что ж, да будет так, думаю я.
18
Мне опять снится сон про бомжей. Только теперь Бельмондо взасос целует Де Ниро прямо на ступеньках продуктового магазина, а у их ног валяется полупьяная Сальма Хайек. Она пьет из горла остатки дешевого портвейна и орет на всю улицу что-то о Ноевом Ковчеге, отходящем со второго пирса. Я сижу невдалеке. В голову мне приходят странные мысли о том, почему же я до сих пор нахожусь в застывшем состоянии, если даже камни куда-то катятся.
Мимо проходят люди без лиц. Они аккуратно переступают через меня, уже лежащего на боку. Каким образом это получилось, я не знаю: просто взял да и лег прямо на асфальт. Так легче держать небеса, что давят мне на плечи. Точнее, так вообще не приходится их держать: опорой становятся крыши домов.
Иногда люди без лиц останавливаются и спрашивают, который час. Часов у меня нет, отвечаю я. Как же так? Вроде бы я никогда не выхожу из дома без часов. Ты уже дома, отвечают люди без лиц, словно прочитав мои мысли, а мне все время кажется, что где-то здесь должен находиться карлик. Без него вся эта психоделия не имеет смысла.
И действительно, он находится на противоположенной стороне улицы. Стоит там, в нескольких метрах от меня, и улыбается. Нас разделяет бесконечная стена машин, не останавливающаяся ни на секунду. Я пытаюсь что-то крикнуть ему, но шум города заглушает голос. Сальма Хайек продолжает орать что есть мочи.
Со слов этой истерички, нам уже некуда деваться с этой долбаной улицы, нам никак не успеть ко второму пирсу. Она методично доказывает свою точку зрения, основной аргумент ее: «Потому что вы все конченые уроды!» Пробуждение приходит так же внезапно, как и в прошлый раз. И вот я уже вздыхаю, уткнувшись лицом в мокрую от пота подушку. Видимо, эти сны следует считать кошмарами, иначе откуда взяться такой обильной испарине на лбу. Я переворачиваюсь на спину и, кажется, задеваю потолок носом: так уж низко он сегодня висит. Кряхтя, потягиваюсь, встаю, затем иду в ванную.
Татьяна уехала погостить к родителям вчера вечером, когда увидела, что домой я пришел не один, а в сопровождении охранника Вовы. Отличное имя для куска мышц, вес которого перевалил за сотню. Милый парень, должен сказать, представляется, деля свое имя на две независимые части: «Во», - затем существенная пауза и дальше: «Ва». Это вызывает неподдельное умиление, поэтому я разрешил телохранителю заночевать на диване в гостиной.
В ванной из зеркала на меня смотрят грустные глаза моего двойника. Не время для депрессивных дублей, думаю я и делаю дорогу кокаина. Да, вчера я свято верил в то, что следует проявлять заботу о собственном здоровье. Но так ведь бывает всегда, да? Мы каждый день убеждаем самих себя в чем-то лишь для того, чтобы эти убеждения нарушать и разрушать. Именно поэтому я пудрю носик хитрой пудрой, а только после умываю лицо, одновременно надраивая зубы. Уверен, многие сильные мира сего начинают день идентично.
На кухне Вова уже приготовил некое подобие омлета, которое мы и едим. Я спрашиваю:
- Как спалось?
В ответ раздается суровое мычание. Ненавижу, когда люди пытаются говорить с набитым ртом. Об этом я напоминаю Вове, а тот, проглотив, извиняется:
- Прошу прощения, Александр Евгеньевич, - и объясняет: армейская привычка.
Никогда, кстати, не приходилось служить в армии. Создается впечатление, что в вооруженных силах Российской Федерации намеренно превращают молодых людей в обезьян. Громадный зоопарк стоит на страже моего сна и блюдет неприкосновенность границ.
Говорю:
- Так как спалось-то?
- Хорошо, спасибо, - отвечает Вова и дальше: думал, что придется ночевать, как обычно, в машине.
О работе телохранителей почему-то принято судить по известному фильму с Уитни Хьюстон и Кевином Костнером, где они очень много тусовались, занимались сексом и, в целом, неплохо проводили время. Мой же охранник годен лишь для того, чтобы убить кого-нибудь или, в крайнем случае, сыграть партию в подкидного дурака. Но он постоянно должен находиться рядом, следить за территорией, быть всегда готовым применить оружие, спасти меня ценой своей жизни. Именно за это он получает приличную почасовую оплату.