Перебираю стойки в надежде найти костюм, который мне удастся переделать. Хранилище завершается сдвижной стальной дверью на роликах, достаточно большой, чтобы пропустить автофургон. Около нее расположен еще один комплект одежных стоек, на которые вещи набросаны как попало, без бирок и кодов. Мне хватает одного взгляда, чтобы узнать их.
Это парижская коллекция, в целости и сохранности пребывающая на принадлежащем Осано складе. Не могу сказать, что я сильно удивляюсь, поняв: кража совершена кем-то из своих.
9
Сегодня Осано возвращаться на виллу не хочет. Из своего кабинета он выскакивает в спешке — я в это время готовлю «эспрессо» для белошвеек и завариваю липтоновский «Желтый ярлык» для англичанок, пытаясь понять, знает ли кто-нибудь из них об украденной коллекции, сваленной внизу, на складе. Осано кричит, чтобы я бросал все, мы едем в Милан. До Курмейера слишком далеко:
— Я не могу тратить на это время.
Что-то в том же роде, только по-итальянски, он говорит и Винченте, уставясь ему в затылок.
Ни что его так рассердило, ни почему мы не можем вернуться на виллу, Осано не сообщает. Разговаривать ему не хочется — на всем пути от промзоны до города он обращается ко мне от силы с двумя словами. Я беспокоюсь о Луизе, в одиночестве оставленной в горах. Если она заскучает, то, глядишь, пригласит Этьена, чтобы тот побыл с нею, а он накачает ее наркотиками похуже кокаина.
Я пытаюсь заговорить с Осано, но он мотает головой и надевает темные очки. Затянутое тучами небо уже становится сумеречным, но очки мне нравятся. Впервые вижу на Осано нечто такое, что с удовольствием носил бы сам. Классическая итальянская модель: маленькие плотно прилегающие к лицу с висящими на золотой проволочной оправе эллиптическими стеклами — такие могли бы носить герои nouvelle vague.[17] Мне приходит на ум Жан-Поль Бельмондо, его глаза, мечущиеся за стеклами очков, когда он с тоской говорит об Америке и Италии — так, словно дом его мечты находится где-то между ними. Не понимая, что он давно уже в этом доме, что в нем-то и живет — в своем собственном варианте Парижа. И у Осано глаза тоже мечутся, однако, о чем он думает, я и вообразить не могу.
Я уже был однажды в Милане, и хоть плохо помню город, все-таки узнаю поворот на виа Алессандро Мандзони, когда мы проплываем мимо верхнего ее конца. Проехав еще немного, Винченте сворачивает налево, во двор старого палаццо, притормаживая, чтобы дать мужчине в темном костюме открыть чугунные ворота. Двор окружают крытые аркады на каменных колоннах, в середине его бьет фонтан. Вместо стоянки для автомобилей здесь мог бы размещаться прекрасный сад. На желтоватом булыжнике стоят еще три машины — «феррари», маленький «фиат» и «лексус», — напоминая о том, что в этих строениях живут и работают люди. Палаццо разделено на офисы и квартиры, Осано принадлежит пентхауз. Входя в лифт, он кивает привратнику. И наконец-то, повернувшись ко мне, говорит:
— Ну, так будешь у меня работать?
— Что?
— Ты же видел, что там творится. Никому нельзя доверять.
— Ты хочешь, чтобы я шпионил за твоим персоналом?
Осано тычет в воздух ключом от квартиры.
— И про Фрэда не забудь, про Фрэда. Главное для тебя — приглядывать за ним.
Осано отпирает дверь и уходит от меня по коридору. Прежде чем я решаюсь войти, он уже скрывается за углом. Я тащусь следом, но, не догнав его, сворачиваю под аркой в гостиную, она же кабинет. Квартира совсем не такая, какой я ее себе представлял. Загородная вилла Осано оставляет ощущение дома, предназначенного для отдыха, — броская смесь современности и Востока. Я думал, что и миланская его квартира окажется современной, выдержанной, быть может, в духе семидесятых — годов его наибольшего успеха. Однако квартира скорее английская, почти профессорская. В гостиной стоят темно-красные кожаные кресла с глубоко вдавленными в кожу пуговками — мебель, обычно мелькающая в мыльных операх, когда действие переносится в аристократические клубы и профессорские университетов. Просидев в одном из них минут сорок пять, я начинаю думать, что кресла эти, в конце концов, не так уж и ужасны. В них гораздо удобнее, чем я ожидал.