...В тот же вечер я подкрался босиком к двери родительской спальни. Наверное, дело было в тайне: откуда все-таки взялся синяк на маминой шее? Я хотел удостовериться, что ее не бьют, хотя понятия не имел, что сделаю, если своими глазами увижу занесенный для удара кулак. Вмешаюсь? Глупость. Скорее всего, просто промолчу и сделаю вид, что ничего не знаю. Но тайна мучила, поэтому, умирая от стыда и страха, я подкрался и осторожно, боясь дышать, приник глазом к замочной скважине.
То, что было там, в комнате, выглядело настолько неожиданно и пугающе, что я лишь чудом не заорал. Прямо передо мной, слабо освещенное откуда-то сбоку, словно висело в воздухе мамино лицо, такое странное, что в первую секунду оно показалось мне вообще незнакомым: огромные потусторонние глаза, открытый, часто дышащий рот с острыми, будто бы оскаленными зубами, задранная верхняя губа, полоса размазанной помады на щеке до самого уха, свисающие на лоб пряди всклокоченных волос... Лицо то отдалялось от меня, и тогда глаза закрывались, то приближалось, становясь на мгновение нечеловеческим, и глаза судорожно распахивались. В этом мерном раскачивании было что-то от куклы, глаза которой закреплены на шарнирах и закрываются, стоит положить куклу на спину. Но человек передо мной был живой, и это была моя мать, поэтому, загипнотизированный, я все не мог оторваться и стоял на затекших ногах у запертой двери.
Раскачивание чуть ускорилось, и изо рта мамы вдруг вырвался короткий вскрик, похожий на быстро выдохнутое слово "нет". Сразу же из темноты, разбавленной лишь слабым светом свечи или ночника, вынырнула огромная кисть руки с обручальным кольцом на пальце и крепко зажала ей рот, а голос откуда-то из недр комнаты коротко приказал:
- Тсс!
Самым пугающим было то, что я ничего не видел, кроме лица и руки, остальное скрывалось в плотной темноте, как в чернилах. Рука убралась, а лицо продолжало раскачиваться, все быстрее и быстрее, все чаще дыша, и дыхание чуть заметно отдавало стоном. Это длилось долго, так долго, что страх во мне улегся и сменился другим чувством, которое я не мог разгадать. Это было что-то из снов, тревожное, без названия и - странно! - чем-то похожее на то, что я ощутил при виде начинающегося пожара. Оно шло из того же участка мозга, что и наслаждение зрелищем огня, и даже теплый, изводящий страх на пороге комнаты дворника, когда я увидел ремень.
Ровное движение снова ускорилось, и вдруг из темноты донесся сдавленный, негромкий возглас: "А-а-а!..". По маминому лицу струился пот, но выражение его сразу смягчилось, глаза стали прежними, лучистыми и мягкими, а мерное раскачивание затухло и сошло на нет.
Я попятился от двери и на цыпочках, чувствуя быстрые волны мурашек в онемевших коленках, побежал в свою комнату и скользнул по одеяло. Через минуту по коридору прошлепали к ванной босые уверенные шаги, зашумела вода, а я лежал, придавленный странной картиной, крепко отпечатавшейся в памяти, и мелко трясся то ли от страха, то ли от возбуждения. Мне хотелось понять, что случилось там, за дверью, и хотелось увидеть это еще раз. В ту ночь я так и не заснул.
Ровно через сутки, в то же время, я снова подполз робким червячком к заветной скважине и испытал новый шок: лицо было перевернуто вверх тормашками, напряженно запрокинуто, с закрытыми глазами и оскаленным ртом, и лишь движение осталось прежним, ровным и даже успокаивающим, словно ход поезда глубокой ночью мимо одинаковых полустанков.
Однако в этот раз что-то нарушилось, тихий голос неожиданно сказал: "Сейчас, погоди...", зашуршала материя, и я, сразу ослепший и оглохший от ужаса, превращенный этим ужасом в крохотное, пулей летящее от опасности животное, успел домчаться до своей кровати и скрыться в ней прежде, чем "папа" выглянул в коридор.
Опять же - не знаю, что стало бы со мной, увидь он меня там, под дверью. Но я остался не пойманным, хотя сердце и грозило выскочить из меня и упрыгать мячиком прочь, в безопасность. До утра мне снились жуткие сны с темными извилистыми коридорами, погонями и страшными лицами, висящими в воздухе.