Впервые услышав эти слова, я испытал такой подъем – даром что в подлинность их не поверил. Решил, что они написаны Джимом Джармушом для фильма. Теперь-то я знаю, что это не так: они действительно взяты из кодекса самураев. В фильме их читают за кадром, а в аннотации к диску указаны и первоисточник, и переводчик. Но, лежа в спальне, я думаю, что Джармуш все-таки кое-что присочинил, уж больно длинный получился перечень. Впрочем, это пошло ему на пользу – стало еще смешнее. Это что-то вроде мантры, и срабатывает примерно как слова «Bonjour tristesse», [19]когда я каждое утро произношу их, глядя на себя в зеркало ванной.
Я часто слушаю этот диск. Читаемые Уитакером куски текста создают ощущение отрешенности. Если бы я смог как-то высказать мои чувства, они уже не порождали бы тайной мании, от которой мне не по силам избавиться. Вся суть в медитации, я просто проделываю нечто, помогающее мне расслабиться. Пожелай я умереть, сделал бы это с легкостью. И, начиная засыпать, я выбрасываю все эти мысли из головы.
10
Уик-энд после нью-йоркской Недели моды и перед началом лондонской дается Луизе тяжело. Газеты печатают фотографии трех самых известных английских моделей – Стеллы Теннант, Эрин О'Коннор и Карен Элсон, позирующих на единственном нью-йоркском шоу, бросая вызов показываемым там и сям коллекциям типа «Манхэттен-отправляется-в-Гэмпшир». Альтернативной коллекции «Ньюйоркец», представляемой той или иной английской моделью, присуща невротичная, утонченная сексуальность – минимум одежды, в обтяжку, с разрезами и молниями. С коротенькими рукавами драчливой девки или чрезмерно длинными – девки ширяющейся. Луиза могла бы выступить в этом показе и выглядела бы при этом более невротичной, сексуальной, драчливой, а возможно, и более переширявшейся, чем Стелла, Эрин или Карен.
В эту субботу я провожу на работе лишь половину дня, а потом, вместо того чтобы встретиться с Луизой в магазине либо отеле, возвращаюсь на квартиру, где она сидит за завтраком, орошая злыми слезами репортажи о показах мод. Не нужно никакой братской интуиции, чтобы понять, в чем дело.
– Для Лондона еще не слишком поздно, Луиза.
– Поздно.
– Но после Нью-Йорка перспективы Лондона улучшились. В газетах пишут, что тамошние показы будут поинтереснее. Я уверен, ты сможешь найти работу.
– Я же тебе говорю. Слишком поздно. – Голос ее звучит непреклонно. Однако она тут же спрашивает: – Что у нас с деньгами?
Это я и сам хотел бы знать. У меня ни гроша, за работу, которую я делаю для Осано, мне ничего не платят. Хотя, может, Фрэд одолжит мне денег, если я придумаю, что предложить ему взамен.
– Сколько-то я, наверное, смогу раздобыть.
– Только не у Осано. Он так и будет держать нас в заложниках, пока я не уломаю Аманду выступить в его говенном показе.
Она права.
– Аманда уже дала какой-нибудь ответ?
Луиза пожимает плечами:
– Обещала дать завтра.
Она что-то скрывает, но я понимаю, что вытянуть из нее ничего не смогу. Я спрашиваю, не хочет ли она отправиться со мной в город, – нет, не хочет. Уверен, она отправилась бы куда угодно, лишь бы не встречаться с Осано. Но ничего не говорю. Мне-то в любом случае надо бежать, чтобы поспеть до закрытия на Центральный почтамт, что на пьяцца Эдисон. Добравшись до его запертых дверей, я дивлюсь, зачем вообще было пытаться сюда попасть. В Италии существует особая система: любая контора закрывается именно в тот миг, в какой она оказывается вам нужной. Я надеялся получить мой паспорт, посланный Стэном не к Осано, а на почтамт. Опасаясь, что Стэн напутает с адресом, я позвонил ему в студию при колледже и сказал, чтобы он попросил написать адрес кого-нибудь другого.
– Например? – спросил Стэн.
– Например, человека, не страдающего дислексией, – ответил я.
Стэн положил трубку рядом с аппаратом, некоторое время я прислушивался к звукам какой-то возни, к возгласам, потом он вернулся и сказал, что, вроде как, есть тут одна не пораженная дислексией скульпторша, трудится над магистерской диссертацией. Мне придется подождать, пока он ее отыщет.
Милан начинает готовиться к Неделе моды. Целая куча показов состоится в «Фиера», гигантском выставочном центре в западной части города. Впрочем, некоторые общественные здания и музеи также закрываются, чтобы загодя подготовить интерьеры к приемам. У принадлежащих дизайнерам палаццо припарковываются автофургоны, из которых выгружают растения в горшках и осветительное оборудование. Начинают съезжаться и манекенщицы, все больше бледные девчушки из Восточной Европы. По городу ползут жутковатые слухи: о пятнадцатилетней словацкой модели, которую во время последних октябрьских показов изнасиловали в ночном клубе сразу трое. Говорят, будто городская прокуратура намерена выдвинуть обвинения против ее агентства – предполагается, что агентства обязаны выделять для молоденьких манекенщиц сопровождающих. Судя по тому, что я видел и слышал, выходя вечерами с Луизой, эти самые сопровождающие и снабжают ее кокаином.
В остальном же в городе тихо. Туристы сюда в середине февраля не приезжают. Обнаружив, что некоторые музеи закрываются, я решаю попытаться заказать по телефону билет на осмотр «Тайной вечери» Леонардо да Винчи и получаю его на тот же день, мне остается только подождать два часа. К церкви я иду не спеша, останавливаюсь, чтобы выпить «эспрессо» или купить совершенно не нужные мне сигареты, и всю дорогу думаю о черепашках-ниндзя. Придя на место, я обнаруживаю, что в экскурсии участвуют еще пятнадцать американцев – простые люди, не богачи, которых я обычно встречаю в Европе. Узнав, что билеты обратно не принимают, они затевают свару с кассиршей. У них два лишних. И я вдруг соображаю, что все они итальянского происхождения – хотя таких воплей и визгов я пока ни от одного миланца не слышал. Не считая Осано.
Несколько томительных минут мы ждем у дверей старой трапезной Санта-Мариа делла Грациа – и не только потому, что они оборудованы переходным шлюзом с задвижными дверьми, совсем как на космических кораблях. Американцы вдруг притихают. Не думаю, что хоть кто-то из нас представляет себе, какое впечатление произведет на него фреска, поэтому все мы немного тревожимся. Переминаемся с ноги на ногу в ожидании события, которое, возможно, перевернет всю нашу жизнь. А тут еще сомнения на свой счет: так ли уж мы хороши и тонки, чтобы впитать трансцендентальный опыт? Какое уж тут спокойствие? Затем мы проходим через шлюз – и вот она, перед нами: «Тайная вечеря», занимающая всю стену.
Фреске присуща непосредственная кинематографическая мощь; даже размеры ее те же, что у широкого экрана. И в ней так много мыслей и сюжетов, что сразу разобраться в них невозможно. Взгляд мой блуждает по фреске взад-вперед, просто пытаясь освоиться с нею, а тем временем в сознание мое понемногу просачивается трагедия преданного Христа. Со спутниками моими я не разговариваю, но, отступив на шаг, чтобы спросить себя, что же я на самом-то деле думаю, я понимаю: картина овладела ими, как овладела мной. Но совершенно не так, как я себе представлял.
Стэну ни за что не понять, почему я ценю моду больше, чем живопись или скульптуру. С его точки зрения, мода до настоящего искусства не дотягивает. Он догматик и потому оперирует черно-белыми понятиями великого искусства и полного дерьма. Я знаю, склонность к сомнениям свойственна мне в большей мере, чем Стэну. Потому-то мода и важна для меня. Я не догматик, а стало быть, не уверен в своем вкусе. В реальной жизни мы норовим отогнать сомнения, иначе они погубили бы нас. А в мире моды приходится рисковать, выставляя их на всеобщее обозрение. Вот это я и чувствую, вглядываясь в «Тайную вечерю» вместе с людьми, с которыми у меня нет ничего общего. Наши страхи не покинули нас, но, вместо того чтобы загонять их поглубже в себя, мы позволяем им ожить, играть, переливаясь красками, пока они не обращаются в нечто иное. Красота, порожденная страхами: это и есть трансцендентальный опыт?