Но изверг тот, кто тихомолком пламя
Под хижину подбросит бедняка.
Так и любовь, прощение и кротость —
Великие, священные слова;
Но те слова кому вы говорите?
Зачем меня учить теперь прощенью
Явился ты? Я — слабый, бедный узник,
Что через час уснет могильным сном…
О, если б ты и убедил меня,
Скажи, кому нужна мои пощада?..
Зачем с такой же речью о прощеньи
Ты не пошел к моим всесильным судьям?
Их убедив, ты спас бы тотчас жизнь…
Так вы всегда: когда бедняк без хлеба
В виду безумных пиршеств издыхает,
Вы к бедняку подходите с крестом
И учите умеренности скромной…
Когда народ в цепях тирана стонет,
Смирению вы учите народ.
Тому ль учил божественный учитель?
На то ль дал крест, чтобы исподтишка
Его крестом вы слабых убивали?
Когда я смерть приму на эшафоте
И громко лгать начнут все языки,
Скажи, о чем народу скажешь в церкви?
Что к свету я стремился? Божий храм
Кто осквернит кощунственною ложью?
О, бедный край мой! Море гнусной лжи
Тебя залило мутными волнами
Со всех концов: в семействе лжет отец
Перед детьми, а в школе лжет учитель,
В твоих церквах лгут слуги алтарей…
Поверь, что мне палач стократ милее,
Чем лживый поп.
(Обращаясь к палачу)
Невольный вестник казни!
Ну, начинай! Надеюсь, ты свое
Успешнее исполнишь порученье…
Палач выходит на середину каземата. Священник медленно и дрожа всем телом удаляется.
(Осужденный смотрит ему вслед).
Как он дрожит! Как бледен! Эй, старик,
Постой! В твоих глазах я встретил слезы
И голос твой дышал ко мне участьем…
Твое лицо я первое в тюрьме
Беззлобное увидел… Перед смертью
Укоров я не слышал от тебя…
Старик! твою я презираю рясу,
Но доброе под ней, быть может, сердце…
Как поп — мне враг, как человек — быть может,
Ты мне и друг… Прими же в благодарность
Ты мой поклон и теплое спасибо!..
(Кланяется священнику; палач связывает ему руки).
БРАТ И СЕСТРА
Под той же кровлею родной
Отрадный свет они узрели,
Под шепот песенки одной
Их колыхались колыбели.
Степной природы красота,
И те же звуки и цвета
Их чувства с детства поражали,
Их те же люди окружали.
Но одинаковый посев
Взошел различно. Он стал рано
Любимцем общим, нараспев
Читал стихи, на фортепьяно
Играл не с детским огоньком
И песни пел не с детским чувством,
Гостей при всех пленял искусством
И передразнивал тайком.
Она талантов не имела,
Но книжный впитывала яд,
Твердила правду невпопад,
Солжет ли кто другой, краснела,
И рано слезы пролила
О том, что в мире много зла.
Так сердца смутное влеченье
Им жребий разный предрекло,
И много лет с тех пор прошло, —
Сбылося детства предреченье.
________
Столица ожила. Осенний мрак сменен
Для бедняков зимой, для бар — сезоном зимним.
В театре свет. К его сеням гоетеприимным
Нарядная толпа спешит со всех сторон,
Пешком, в извозчичьих санях или в каретах.
Сегодня будет петь молвою и в газетах
Прославленный тенор — до вешних дней кумир.
И все: хохол-студент, и меломан-банкир,
И гость провинции — раб суеты столичной,
И дэнди, ищущий для разговора тем,
И дама светская — все съехались затем,
Чтоб услыхать певца иль поскучать прилично
И вот певец поет.
Смягченный полусвет
На душный льется зал, украдкой озаряя
То наготу плеча, то яркий туалет,
И над чернеющим партером замирая.
Весенний аромат одеждой дам разлит
И в теплых сумерках, как тайный грех, парит…
В оркестре теснота. Огней полузакрытых
Мерцают отблески на меди труб сердитых
И руки бегают, и застывают вдруг,
И вихрь мелодии разносится вокруг.
Но взоры тысяч глаз обращены на сцену.
Там, парикмахером в Отелло превращен,
Певец, вниманием толпы заворожен,
Поет ей про любовь и плачет про измену.
Как много страсти в нем! Как тонко вник он в роль!
Как волосы завил! Как тянет si-bémol!
Вот приближается он к спящей Дездемоне:
Ужасен взор его, в лице кровинки нет.
Вот душит… Задушил… Тогда в минорном тоне
Он жалобно поет последний с ней дуэт.
И в темный людный зал, восторгом насыщенный,
Из груди страждущей летит за звуком звук, —
И долго сдержанный восторг прорвался вдруг!