Я вижу, как из мрака дней грядущих
Рождается, растет, летит гроза,
Но отвратить не в силах туч бегущих.
Предвиденье лежит в душе моей,
Заковано бессильем, как в темнице.
Подобен я оцепеневшей птице
Под взорами чарующей змеи.
Идет судьба, зажегши факель мщенья.
Час пробил. Нет пощады, нет спасенья.
«Я скованный лежал под пепельным покровом…»
Я скованный лежал под пепельным покровом
Бессонной полночи. Как фурия, она
Глядела на меня в безмолвии свинцовом,
Пока не замер шум далеких крыльев сна.
Я знал, что близок миг. И вот средь полумрака
Промчалось веянье, и пытка началась.
Умершая любовь из гроба поднялась
И тихий знак дала. И вдруг, дождавшись знака,
Напали на меня, как хищники в ночи,
И ревность бледная, и страсть, и жажда мщенья,
И мысли черные, больные, как бичи,
И лживые мольбы ненужного прощенья
И стали сердце рвать. А где-то, слух дразня,
Звучала песнь любви — для всех, не для меня.
«Бессонною змеей тоски и сожаленья…»
Бессонною змеей тоски и сожаленья
Терзаемый всю ночь, я в темный сад ушел,
Но сердцу грустному желанного забвенья
Среди аллей пустынных не нашел.
Осенняя луна в тревоге и печали
Бежала, бледная, средь хмурых облаков,
И липы голые метались и дрожали,
И ветер гнал их сорванный покров.
И показалось мне, что эта ночь больная
Истерзана, как я, бессонною тоской,
Скорбит, подобно мне, о прошлом вспоминая
О светлых днях весны былой…
«Я влюблен в свое желанье полюбить…»
Я влюблен в свое желанье полюбить,
Я грущу о том, что не о чем грустить.
Я земную повесть знаю наизуст.
Мир, как гроб истлевший, страшен или пуст.
В проповеди правды чую сердцем ложь,
В девственном покое — сладострастья дрожь.
Мне жалка невинность, мне презренен грех,
Люди мне чужие, я — чужее всех.
Лишь одно отринуть чувство не могу,
Лишь одну святыню в сердце берегу,
Возмущенье миром, Богом и судьбой,
Ужас перед ближним, страх перед собой.
«О, с чем сравню тебя, огонь печали страстной…»
О, с чем сравню тебя, огонь печали страстной,
Горящий с детских дней во тьме моей души?
Представь полночный мрак в ущельях скал, в глуши,
И где-то высоко, в объятьях мглы ненастной,
Мерцанье факела, пугающее взор.
Он вихрям всем открыт, и вихри, налетая,
Дерутся вкруг него, как птиц полночных стая,
И рвут его огонь и будят эхо гор.
И пламя то замрет, как бы моля пощады,
То вверх взлетит, виясь, как волосы менады.
Когда же хоть на миг гроза притихнет вдруг
И факеле, вспыхнувши, осилит мрак беззвездный,
Багровым отблеском он озарит вокруг
Лишь скалы голые да сумрачные бездны.
«Не утешай меня в моей святой печали…»
Не утешай меня в моей святой печали,
Зари былых надежд она — последний луч,
Последний звук молитв, что в юности звучали,
Заветных слез последний ключ.
Как бледная луна румяный день сменяет
И на уснувший мир струит холодный свет,
Так страстная печаль свой мертвый луч роняет
В ту грудь, где солнца веры нет.
Кумиры прошлого развенчаны без страха,
Грядущее темно, как море пред грозой,
И род людской стоит меж гробом, полным праха,
И колыбелию пустой.
И если б в наши дни поэт не ждал святыни,
Не изнывал по ней, не замирал от мук, —
Тогда последний луч погас бы над пустыней,
Последний замер бы в ней звук!..
«Он твердою рукой повел смычок послушный…»
Он твердою рукой повел смычок послушный,
И струны дрогнули, и замер людный зал.
Разряженной толпе, чужой и равнодушной,
Он в звуках пламенных и чистых рассказал
Души доверчивой все тайны, все печали:
Как страстно он любил, как сильно он страдал,
О чем он на груди возлюбленной мечтал,
О чем в молитвы час уста его шептали.
Он кончил — и похвал раздался плеск и гул.
Художник! Тот же Бог, что в грудь твою вдохнул
Мелодий сладостных священную тревогу,
Теперь толпе велит беситься и кричать.
Иди: она зовет! — Толпа, и внемля Богу,
Лишь воплями, как зверь, умеет отвечать.