Мимо них прошел Валентин Сергеевич. Павлик поздоровался с ним.
- Между прочим, этот гражданин мне определенно не нравится, - сказал Нанба.
- Почему? - спросил Павлик, хотя и ему "этот гражданин" совсем не нравился.
- Человек, который каждый год приезжает на курорт "соло", то есть один, не вызывает у меня восхищения. Где его жена и дети? Нехорошо, если человек думает только о своей персоне.
Когда Павлик прибежал домой, то застал у них Валентина Сергеевича.
- Валентин Сергеевич, - сказала Рита, - приглашает нас в кино. Быстро переоденься и пойдем.
Павлик посмотрел на человека "соло". Он был одет в модные узенькие брюки и в белую шуршащую рубашку, а на шее у него был повязан черный платок. Он был высокий, с сильными руками. Но Павлик смотрел на него, а видел отца. В старом костюме, в котором он ходил в будни и в праздники. У него никогда не было лишних денег, потому что лишние деньги все эти десять лет он откладывал на свои экспедиции в тайгу.
- Ну что же ты тянешь? - сказала Рита. - Собирайся быстрее.
- Я не пойду в кино. - Он хотел сказать матери, что ему совсем не хочется идти в кино с Валентином Сергеевичем, но побоялся прямо сказать так и добавил: - Лучше я посижу дома, а потом схожу на почту.
Валентин Сергеевич промолчал. В общем, ему-то было все равно, пойдет Павлик с ними в кино или не пойдет.
- Я не стану тебя уговаривать, - сказала Рита. - Если хочешь, сиди дома.
И они ушли - Рита и Валентин Сергеевич.
* * *
На почте Павлик получил наконец письмо от отца. Письмо было очень длинное, и Павлик долго его читал.
"Суд над Савушкиным и Захаровым состоялся и принес много огорчений, писал Глеб. - Захарова уволили с работы и исключили из экспедиции, а Савушкину сделали хорошее внушение. Ну, в общем, я сейчас тебе опишу все подробнее, чтобы ты сам во всем разобрался.
В тот день я встал рано утром, волновался перед судом: Кешку мне было жалко. Он последние дни убегал от меня и Любы. Встал я и пошел в столовую. А там в окне, где выдают вторые блюда, работает Кешкина мать - Анна Семеновна Савушкина. Раньше она всегда встречала меня приветливо и старалась побольше положить еды. Даже неудобно было, столько она накладывала мне еды. Целую гору моей любимой жареной картошки.
Подошел, улыбнулся. Хотелось ее подбодрить и себя, точно все по-старому между нами.
- Здравствуйте, Анна Семеновна! - говорю.
А она делает вид, что меня не замечает. Смотрит мимо меня.
- Анна Семеновна, - говорю, - вы за что же на меня сердитесь? Ваш муж поступил нечестно, а вы сердитесь. Не ожидал я от вас этого.
Она молчит и подает завтрак: но на тарелке вместо целой горы моей любимой жареной картошки - горсточка лапши. А ведь она знает, что я эту лапшу ненавижу. Обидно стало. Плевать мне было и на картошку, и на лапшу... Я от волнения и есть-то не хотел. Но обидно было, что Анна Семеновна оказалась такой глупой женщиной.
"Неужели, - думаю, - не понимает, что Захарова и Савушкина за дело судят?"
Вернулся домой. Там меня уже ждала Люба.
- У меня Кешка был, - сказала Люба.
- Очень хорошо, - говорю. - Как он, почему не заходит?
- Он просил за отца. "Ты скажи на суде, что ты не видела, что у них было в бутылках, - сказал он. - Может быть, там на самом деле было пиво, а не водка. И тогда отца оправдают". - "А как же справедливость? - спросила я его. - Сам говорил, что справедливость - это самое главное в жизни".
- Ну а что Кешка? - спросил я.
- А Кешка сказал, что справедливость тут ни при чем. "За справедливость надо бороться, - говорит, - когда из-за одного человека страдает другой. А тут никто не страдает".
- Нет, Люба, - сказал я. - Кешка неправ. Справедливость и в большом и в маленьком одинаковая. А мы сейчас боремся с тобой за самую большую справедливость, за справедливость, которая нужна не только тебе или мне, а всем-всем людям. Кешка это поймет, и Анна Семеновна, и, может быть, даже Савушкин поймет.
Суд состоялся около конторы, прямо на улице. Собралось много народу.
На конторском крыльце стоял стол, накрытый красной материей, а справа и слева от крыльца - по одной скамейке.
В стороне от всех я увидел Захарова и Савушкина. Они стояли поддеревом и молча курили. Видно, им не хотелось разговаривать друг с другом, но разойтись им тоже вроде было нельзя. И войти в общую толпу они не могли. Здесь, в общей толпе, было теплее, уютнее, но они не могли войти в эту толпу.
Наконец на конторском крыльце появились трое. Судья - главный механик Костин, заседатели - бригадир строителей Терешин и заведующий гаражом, бывший военный моряк Мальков.
Разговоры утихли. Костин откашлялся и тихо сказал:
- Начнем, пожалуй. - Он посмотрел в сторону Захарова и Савушкина и громко добавил: - Садитесь на эту скамейку! - Он еще раз откашлялся и уже повеселее добавил: - А сюда прошу товарищей свидетелей. - Костин показал на вторую скамейку. - Прошу, товарищи!
Я увидел, как прошла женщина, которая первая подняла тревогу в ту ночь. Потом прошел начальник пожарной охраны. Тогда я тоже пошел к скамейке. Рядом со мной шла Люба. Она делала очень широкие шаги, чтобы идти в ногу со мной, и мне все казалось, что ноги у нее разъедутся и она упадет.
- Люба Смирнова! - сказал кто-то из толпы. - Солидный человек!
В толпе засмеялись. Люба плюхнулась на скамейку рядом со мной.
- В общем, суд у нас будет короткий, - сказал Костин. - Как мы назовем поведение Захарова и Савушкина? Предательством нашему делу.
- Ишь куда хватил! - крикнул Савушкин. - А ты знаешь, что я всю войну прошел?
- Тихо, тихо! - сказал Мальков. - Здесь этим никого не удивишь.
- Вот именно, - сказал Костин.
- Ты нам докажи, что они виноваты доподлинно. Захаров - ясно. Захарова пора проучить, а вот Савушкин? - крикнул Матюшин. Он стоял в первом ряду толпы. - Мы своего в обиду не дадим!
- Так здесь же свидетели, - ответил Костин. - Они все видели.
- А ты им учини опрос как полагается! - выкрикнули из толпы.
Костин откашлялся и повел опрос свидетелей.
Сначала он задавал вопросы женщине, и та рассказывала, как она увидела, что буровая горит, и побежала звонить в колокол.
После нее выступил начальник охраны. Он сказал, что Захаров нарушил противопожарные правила. Во-первых, он курил на буровой, во-вторых, он спал на буровой, точно находился у себя в спальне, и в-третьих - и это самое ужасное, - он был пьян.
- А ты видел, как я пил? - огрызнулся Захаров.
- Может, ты водку и не пил, но, как говорил наш великий писатель Антон Павлович Чехов: "Водку он не пил, но сильно пах ею".
Все засмеялись, а Костин сказал:
- Вот именно!
Потом я рассказал о том, как Захаров работал: когда не пил - хорошо, когда напивался - плохо.
А потом вызвали Любу. И она рассказала, что встретила Савушкина и у него в карманах была водка, а Захаров все торопил его и говорил: "Нас ждут нетерпеливые стаканы". Все снова засмеялись, и Захаров тоже засмеялся.
- А ты-то чего смеешься? - спросил Костин. - Вот выгоним тебя из экспедиции, тогда посмеешься.
- Не имеете права, - сказал Захаров. - Кто вы такие? Милиция? Советская власть? Какая-то девчонка наговорила, а они поверили. Уши развесили.
Савушкин вдруг взметнулся:
- Правильно говорит Захаров! Не имеете права! Девчонке поверили, а может быть, эта девчонка все заливает. По глупости врет. Ребята, а? Девчонке верите, а мне нет! Не возил я водку. Пиво - да. Пиво возил, а водку ни-ни!
- Такая маленькая, а уже ловка на людей наговаривать! - крикнул Матюшин. - Дайте ей по макушке и отправьте домой, пока не заплакала.
- Правильно. Пускай не лезет не в свое дело! - поддержал кто-то Матюшина из толпы.
- Тихо, тихо! - снова сказал Мальков. - Размахались! Я вот был на фронте, так нас один паренек вывел из окружения, в лесу мы заблудились. Я его до сих пор помню. Всю дорогу у нас ни крошки хлеба не брал. А здесь Люба тоже за правду борется, а вы ее за это хотите по макушке ударить.