Но дело было не только в болезни. Михаил чувствовал, что в душе его произошел перелом, никогда больше не испугается он моря. Он, как говорили когда-то, прошел «соленую купель». Много лет спустя, став капитаном торгового флота, он вспоминал ночной шторм на «Тайфуне» и думал о том, что этим штормом окончательно кончилось его детство.
Костя отдал Нине свою зюйдвестку взамен сорванной ветром, ясные глаза девушки лукаво поглядывали из-под широких полей моряцкой шапки.
Посмотрев на Нину при солнечном свете, Михаил ахнул:
— Что с тобой?
Голос был таким, что она тоже испугалась:
— В чем дело?
— Седая, — еле переводя дыхание, пояснил Михаил. Брови, ресницы, выбившиеся из-под зюйдвестки пушистые волосы побелели.
Нина начала звонко и неудержимо хохотать. Засмеялся и Костя:
— Ну, Семихатка, ты как скажешь!
Немного успокоившись, Нина проговорила сквозь смех:
— Да это же соль! Соль морская на волосах осела. А у меня сердце екнуло, что, думаю, такое.
Михаил сперва надулся. Но, как всегда, сердиться долго не мог и скоро сам подшучивал над своей ошибкой.
— Встреча, — сказал Костя.
Контркурсом к «Тайфуну» шло буксирное судно. Оно тяжело переваливалось на волнах, клевало тупым носом воду. Волны захлестывали палубу, докатываясь до капитанского мостика.
Когда буксир подошел совсем близко к яхте, на крыле мостика показался моряк с красными флажками в руках. Сделал знак вызова.
— А ну, читай, — скомандовал Костя. — Флажную азбуку знать обязан.
Матрос буксира быстро замахал флажками. Михаил читал, отделяя слоги:
— Как де-ла? Не нужна-ли по-мощь?
— Ответь: «Спасибо, у нас все в порядке». Флажки под банкой.
Михаил выполнил приказание.
Моряк снова засигналил.
— Счастливого плавания, — расшифровала Нина.
— Передай, — сказал Костя, — «Благодарим, счастливого плавания и вам».
Буксир скоро скрылся, море опять стало пустынным. Ветер немного ослабел. То исчезая среди бурных волн, то взлетая на гребень, шел «Тайфун».
«Девятый вал» высоко подбросил яхту.
— Вон! — сказал Костя.
Михаил и Нина посмотрели, куда он указывал. Далеко на горизонте появилась темная черточка. Она росла, росла, скоро стал виден маяк, суда в порту, ажурные профили кранов, здания.
«Тайфун» вернулся в Одессу.
Болельщики и чемпионы
Дверь кабинета дяди Павы отворилась. Без стука вошел Приклонский. Не здороваясь, плюхнулся на табуретку.
— Уговорил, — отрывисто бросил Приклонский в ответ на вопросительный взгляд начальника яхт-клуба.
— Кого? — недоумевающе спросил дядя Пава.
— Сеньку Шутько.
— Это который в «Локомотиве»?
— Его самого. Эх, и подлец! Во-первых, говорит, оклад не меньше, чем восемь червонцев; во-вторых, премиальные по заводу, как всем прочим.
Дядя Пава встревожился. Перебил:
— Погоди, погоди! Да на что ты его уговорил-то?
— К нам перейдет. Должностенку какую-нибудь выберем, в нашу парусную команду включится.
Дядя Пава даже подпрыгнул в кресле.
— Да ведь он хулиган, рвач, в третье спортивное общество за длинным рублем переходит!
В противоположность собеседнику, Прнклонский сохранял полное спокойствие.
— Это есть, — хладнокровно согласился Илларион Миронович. — Что есть, то есть. Я же отмечаю — высокой марки подлец.
— Так зачем же?
— А затем! — бритое лицо Приклонского посерьезнело, в голосе зазвучали поучающие нотки. — Рассуди, голуба. Лучший гонщик Костя Иванченко — у нас. Второй гонщик — Сенька Шутько — где будет? Опять же у нас. А третий? Третий ты, и тоже у нас. Выходит, что мы имеем? Мы имеем отличную заводскую команду спортсменов-парусников.
Дядя Пава сел, опустил голову. Вздрагивающими грубыми пальцами достал пачку сигарет, закурил. Долго молчал, сдерживая себя, и все-таки сдержать не смог. Поднял голову, в упор посмотрел на Приклонского:
— Эх, Илларион Миронович, Илларион Миронович! До чего же ты вредный для спорта человек!
От удивления Приклонский даже не обиделся. Тусклые глаза его с отечными мешками заморгали,
— Сдурел? — ответил после паузы. — Я-то вредный?! Я спортом всю жизнь занимаюсь, душу ему отдал.
Дядя Пава покраснел. Зло сжались крепкие губы.
— Всю жизнь занимаешься?! Идем!
Схватил Приклонского за руку.
— Ой, больно! Пусти!
— Ничего, идем!
Вывел Иллариона Мироновича из начальнической конторки на спортивную площадку, подтащил к турнику.
— Выжмись.
— То есть как, голуба, выжаться?
— Вот так, — дядя Пава с завидной для его лет легкостью подтянулся на руках, ноги согнув под прямым углом к туловищу.
Приклонский искренне рассмеялся:
— Ой, уморил! Я и молодой был таких штук не выкидывал, а теперь, — махнул рукой. — Скажет же: «выжмись»!
— Ладно! А стометровку за сколько проплывешь?
Приклонский продолжал насмешливо улыбаться.
— Я, голуба, в море лет десять не купался. Радикулит проклятый замучил. Вот здесь колет, а сюда постреливает, — пухлой вялой рукой показал, куда колет, а куда «постреливает».
— Ну, тогда хоть скажи, чем на яхте поворот оверштаг от поворота фордевинд отличается?
Ироническая ухмылка не сходила с лица Приклонского. Непонятное возмущение старого моряка искренне забавляло Иллариона Мироновича.
— Ты меня, голуба, иностранными словами не стращай.
Дядя Пава не выдержал, вскипел окончательно:
— Так какого же черта ты себя спортсменом считаешь?! Вон, смотри, какие спортсмены бывают!
Показал на яхту под названием «Спутник», которая как раз подходила к причалу. На носу ее стоял мальчик лет четырнадцати, у руля — средних лет мужчина, а на корме, крепко упершись ногами в палубу, резким, уверенным голосом отдавал команды Остап Григорьевич. Неизменный берет его, как всегда, был лихо заломлен набок. Все члены команды «Спутника» походили друг на друга, не составляло труда догадаться, что это дед, сын и внук.
— Видел? — горячо проговорил дядя Пава. — Остапу Григорьевичу под семьдесят, а каждый выходной в море проводит, с сыном и внуком аж до Кавказа плавал. «Спутника» своего пуще глаза бережет, аккуратнее яхты в нашей гавани не найдешь.
Ироническая улыбка наконец сошла с лица Приклонского. Оно сделалось обычным — важным, сердитым.
— Ты меня с ним не равняй, я, голуба, человек занятой, мне всякие там повороты оверштаг некогда выкидывать. Я другой породы спортсмен. Болельщик!
Дядю Паву опять взорвало.
— Болельщик!? Это который в воскресенье двести граммов вылакает, на стадион пойдет, цигарку смолит и футболистам всякие-разные слова кричит! Так, что ли? Отвечай — так?!
Приклонский замялся.
— В общем, оно, конечно, так, только больно остро ты, голуба, вопрос ставишь. Нашего брата в кино показывают, про нас песни поют. Верно?
— Верно, — помрачнел дядя Пава. — Что верно, то верно. Иную картину смотришь, так кажется, будто болельщик чуть ли не главный в спорте человек. А глупость это, вредная глупость. Болельщик — который болеет, больной значит. Спорту больные не нужны. Молодежь не болеть за спортсменов, а любить спорт приучать нужно. Чтобы на стадион ходили не штаны просиживать да глотку драть, а спортом заниматься. Если по-твоему судить, то любой мозгляк в спортсмены сгодится. А у спортсмена душа чистая должна быть. Как парус белый!.. А ты Сеньку Шутько уговариваешь.
Спор Приклонскому надоел. Холодно, официально замдиректора сказал:
— Глубокую философию на мелком месте развел. Так вот что, товарищ, начальник яхт-клуба. Товарищ Шутько к вам явится и будьте любезны ему все, что полагается, обеспечить.
— Обеспечу, будь спокоен, — хмуро ответил дядя Пава.
Не подчиниться он не мог.
Шутько прибыл на следующий день.
Пинком распахнув калитку, вошел в яхт-клуб. Дядя Пава, который шпаклевал вытащенный на берег швертбот, оторвался от своего занятия, хмуро посмотрел на нового подчиненного.
— Здрасте, — Сенька небрежно, двумя пальцами, прикоснулся к козырьку фуражки.
— Здравствуй.