Дедушка низко наклонил свою серебряную от седины голову и почтительно приветствовал г-жу Бранд.
Последняя, бросив мимолетный взгляд в сторону Инны, непринужденно болтавшей о чем-то вполголоса с Марьей Ивановной, заговорила снова:
— Очень рада познакомиться с вами, генерал, и в то же время мне крайне больно нанести вам глубокое разочарование по поводу вашей внучки в первый же момент вашей встречи с нею. Я уже отчаивалась довезти ее благополучно к вам. С нею было столько хлопот! Боюсь, что и вам Инна доставит массу неприятностей. Впрочем, вам не придется терпеть их долго. Завтра вечером, не позднее девяти, я попрошу вас привезти девочку в институт.
— Как? Уже завтра? — вырвалось у дедушки. — Но побойтесь Бога, сударыня! Я пробуду только сутки с моей внучкой, свидания с которой ожидал целые годы! — И дедушка поник с грустью своей красивой, серебряной головою.
— Что делать, генерал! Такова была воля Агнии Петровны Палтовой, сестры вашего покойного зятя, опекунши Инны. Тетка девочки решила немедленно отослать Инну в наше учебное заведение, так как девочка зарекомендовала себя с самой дурной стороны. Как ни тяжело мне огорчать вас, генерал, но поступление Инны Палтовой в институт вызвано только целью исправить ее строгим казенным режимом. Я не хочу сказать, что это наказание, однако…
— Наказание… исправление… строгий режим… но вы буквально огорошили меня, сударыня. Чем зарекомендовала себя дурно моя девочка, что нуждается в исправлении? — высоко подняв свои седые брови, спросил взволнованным голосом дедушка.
Тонкие губы г-жи Бранд стали еще тоньше. Она сердито произнесла:
— Вы сами с минуты на минуту убедитесь, генерал, что продолжительное пребывание Инны у вас в доме немыслимо. Ваша внучка — испорченное, своенравное, злое дитя, требующее строжайшего присмотра за собою и самого серьезного исправления. Только в самом дисциплинированном учебном заведении еще можно будет надеяться ее исправить, и, даст Бог, наш институт преуспеет в этом, потому и прошу вас, генерал, не медля ни одного дня, доставить к нам вашу внучку, — и, с легким поклоном г-жа Бранд поспешно вышла из кабинета, не удостоив ни единым взглядом виновницу ее негодования, воспользовавшуюся этим и высунувшую вслед удалившейся наставнице язык.
Волнение дедушки было так велико, что он не только забыл предложить госпоже Бранд пообедать у него и отдохнуть с дороги, но и поблагодарить последнюю за все дорожные хлопоты о его внучке.
Мысль о том, что его черноглазую Инночку, его ненаглядную Южаночку отдают в закрытое учебное заведение, не давала ему покоя. До сих пор генералу Мансурову не приходилось слышать о том, что его внучка являлась испорченным и скверным ребенком. Правда, тетка мужа его покойной дочери, опекунша Инны, часто писала дедушке, что ее племянница — очень беспокойное, не в меру шаловливое существо и что рано или поздно ее придется отдать для «шлифовки» в какое-либо учебное заведение для благородных девиц. Но не об испорченности, ни о злом характере девочки не было и речи. Поэтому и немудрено, что сообщенное госпожой Бранд известие явилось громовой новостью для доброго старика.
Ему бесконечно стало жаль Южаночку, эту маленькую десятилетнюю сироту, с которой он вел горячую переписку с тех пор, как ребенок научился держать перо в руках и водить им на почтовых листах. Ни на минуту не поверил дедушка словам строгой наставницы, и все его симпатии оставались на стороне Инны.
— Здесь, очевидно, кроется какое-то недоразумение, — теряясь в догадках, решил дедушка, и ему захотелось сейчас же расспросить обо всем подробно свою юную гостью.
С этой целью он оглянулся в тот угол, где черноглазая Южаночка только что беседовала с его «старой гвардией». Но, к изумлению генерала, ни черноглазой Южаночки, ни «старой гвардии» не было в комнате. Только из столовой доносился звон посуды и веселый детский голосок.
Предчувствуя что-то недоброе, генерал Мансуров поспешил туда. Первое, что бросилось ему в глаза при появлении его в комнате, это растерянные лица Сидоренко и Марьи Ивановны.
— Что случилось? Где же Южаночка? — не замедлил спросить дедушка, ощущая в душе ту же смутную тревогу.
— На верхи-с, Ваше Превосходительство их высокородие изволили забраться, — отрапортовал Сидоренко, опуская руки по швам и вытягиваясь в струнку перед своим генералом.
— На какие верхи? Что ты мелешь, дружище? — широко раскрыл недоумевающие глаза дедушка. Но тут взрыв смеха, раздавшийся откуда-то сверху, заставил его поднять голову. Инна сидела на буфетном шкафу с огромным блюдом трубочек на коленях. Она весело болтала стройными ножками, обутыми в черные длинные чулки, и уничтожала десерт.
— Что ты делаешь, Южаночка! Как можно кушать сладкое до супа и жаркого. И зачем ты влезла на буфет? Еще, сохрани Бог, свалишься оттуда! — с ужасом воскликнул дедушка, инстинктивно протянув руки по направлению к буфетной вышке.
— А тебе это очень неприятно, милый дедушка? — лукаво прищурив черные глазки, осведомилась сверху шалунья.
— Очень неприятно, девочка.
— В таком случае, я слезаю вниз! Голубчик Сидоренко, держите блюдо! Так. Великолепно! А теперь раз, два, три! Поворот на-пра-а-во! Марш — маршем вперед! Ур-р-ра!
И едва только денщик успел принять из рук Инны блюдо, как девочка с веселым смехом скользнула вниз и, разметав руки, пронзительно взвизгнув, упала на турецкую атаманку, стоявшую по соседству с буфетом. Крик испуга не успел сорваться с губ дедушки, когда Инна, как резиновый мячик, подпрыгнув на мягких пружинах атаманки, уже стояла перед ним, и, взяв под козырек, звонким голосом рапортовала, копируя солдата.
— Честь имею доложить Вашему Превосходительству — неприятель еще не показывался. На горных высотах все спокойно. В долинах тоже. А теперь, — шалунья щелкнула языком, прищурилась и, скроив потешную рожицу, прибавила: — А теперь обедать, обедать скорее, дедушка. Твой бедный солдатик ужасно проголодался, делая рекогносцировку. Надо, к тому же, доказать тебе, душка, что храбрые воины могут с успехом после трубочек с битыми сливками кушать и жаркое, и суп.
И с тем же беспечным смехом Инна подпрыгнула на одной ножке и повисла на шее дедушки. Но тут глаза ее встретились с его глазами. Печальное выражение этих глаз, идущее в разрез с общим выражением лица дедушки, улыбавшимся ласково и нежно, поразило девочку.
— Дедушка! Миленький! Хорошенький! Золотенький дедушка! Отчего ты такой грустный? Отчего у тебя глазки туманные, дедушка? Неужели из-за меня? Скажи, чем я огорчила тебя, дедушка?
А сердце генерала сжималось все сильнее и сильнее. Уж не за подобные ли поступки подвергнута она строгому наказанию? — мысленно задавал себе вопрос Мансуров и тут же решил во что бы то ни стало добраться до истины.
— Послушай, Южаночка, — проговорил он ласково и серьезно, взяв в обе ладони разгоряченное смуглое личико внучки, — скажи мне правду, за что тебя тетя Агния отослала из дому и отдает в институт? Только правду, одну истинную правду хочу я знать, Южаночка!
— Конечно, я скажу тебе правду, дедушка, я всегда говорю только одну истинную правду! — покорно ответила девочка. — Я очень, очень дурная девочка! Я не знаю только, почему я такая дурная, когда мне всей моей душою хочется быть хорошей! Хочется делать все только доброе, прекрасное, а выходит на деле — одно дурное… Не находишь ли ты это поистине ужасным, дедушка? И так это всегда неловко выходит, если б ты только знал! Тетя Агния постоянно бранила меня, за все бранила! И за то, что я по деревьям лазила, и за то, что с татарскими ребятишками потихоньку бегала купаться в море. И что Эмильку Федоровну Крысой прозвала, эту самую Эмильку Федоровну, крысу бесхвостую, которую ты сегодня видел. Она служит классной дамой в N-ском институте, в том самом, куда тебе придется отвезти меня завтра, дедушка. Она давнишняя подруга тети и провела у нас все последнее лето. Вот-то была потеха с нею! Ха-ха-ха-ха!