Члены комиссии выехали в Бердичев. Там Иорданский сказал им, чтобы они ждали, пока за ними приедет автомобиль, и чтобы сами по себе в тюрьму не ездили. Время шло. Иорданский несколько раз звонил по телефону, прося ни в коем случае без автомобиля не двигаться. Прошло около пяти часов, пока не появилась, наконец, обещанная машина. Члены комиссии были в бешенстве. Они хотели знать причину возмутительной задержки. Но, подъехав к тюрьме, все поняли. Желая инсценировать "народный гнев", Иорданский использовал это время, чтобы согнать многотысячную толпу солдат к месту заключения генерала Деникина. Толпа со всех сторон окружила здание. Трудно было пробиться через нее. Угрожающий гул не давал возможности говорить с заключенными. Приходилось кричать, чтобы слышать собственный голос. Положение становилось опасным. Единственно, что сдерживало толпу от штурма гауптвахты, - пулемет. Из входа в тюремное здание он был направлен на улицу, а караул держали юнкера. О допросе арестованных не приходилось и думать. Надо было отложить его на другой день. Но члены комиссии не хотели уйти, не повидав генерала Деникина. Вот их впечатление о встрече с ним.
"Мы зашли к генералу Деникину. Он находился в одиночной камере. У стены стояла железная кровать, аккуратно заправленная, в изголовье висела маленькая иконка. Генерал встретил нас стоя, вся его внешность одновременно говорила о хорошей воинской выправке и чувстве собственного достоинства. Держался он совершенно спокойно.
Шабловский сказал генералу, что у нас было намерение допросить его, но что при данных условиях, создавшихся вокруг тюрьмы, мы не считаем это возможным. Спросил он затем, имеются ли у генерала Деникина какие-нибудь жалобы и пожелания, на что он ответил отрицательно. На нас произвело впечатление полное спокойствие Деникина, так как он отлично слышал рев голосов извне и знал по целому ряду печальных примеров, что может ожидать офицер от возбужденной революцией солдатской толпы.
Пробиться из тюрьмы к автомобилю было еще трудней. Среди солдат распространяли слух о "злостных замыслах комиссии". Толпа так плотно обступила нас, что мы могли только время от времени делать небольшой шаг и очень скоро оказались разделенными друг от друга. Этот многоголовый зверь что-то рычал, ревел, угрожал. Оборачиваясь, я мог видеть бледное лицо Шабловского, пытавшегося улыбнуться. Спокойствие, внушал я сам себе, или мы пропали. Десятки раз как можно более спокойным голосом я повторял облепившим меня возбужденным солдатам, что мы специально приехали затем, чтобы узнать, чего хочет фронт, и что мы просим всех здесь собравшихся явиться завтра на заседание совета, куда явимся и мы и выслушаем требования фронта...
Нужно ли подчеркивать, что вся эта сцена была делом рук комиссара Иорданского? Это была бессовестнейшая провокация, и притом самой грубой, топорной работы".
На следующий день вокруг тюрьмы была полная тишина. Толпа отсутствовала, и допрос арестованных генералов прошел совершенно спокойно.
Прокурор Шабловский объяснил Антону Ивановичу, что у комиссии нет никаких сомнений в необходимости единого общего суда над всеми соучастниками корниловского выступления и в недопустимости отдельного суда над Деникиным и подчиненными ему генералами. Он сказал, что цель комиссии - перевести всех арестованных из Бердичева в Быхов, что настроение толпы в Бердичеве исключает возможность правосудия и угрожает лишь дикой расправой. Шабловский указал, что Иорданский и местные комитеты всячески противятся желаниям его комиссии. А потому он предложил генералу дополнить показания, данные им следственной комиссии Юго-Западного фронта, какими-нибудь фактами, которые еще более очевидно связали бы дело Деникина с делом Корнилова.
Антон Иванович повторил все, что уже прежде сообщил на местном допросе. "Что я мог сказать им нового? - вспоминал он потом. - Только разве о той ориентировке, которую мне дал Корнилов в Могилеве через посланца. Но это было сделано в порядке исключительного доверия Верховного Главнокомандующего, которое я ни в коем случае не позволил бы себе нарушить. Поэтому некоторые детали, которые на другой день я добавил к прежним показаниям, не утешили комиссию".
Затем было заседание в местном Совете. Выяснилось, что в распоряжении Иорданского никаких действительных доказательств "преступления"не оказалось. Были не доказательства, а лишь предположения. Шабловскому с большим трудом удалось убедить Бердичевский совет в необходимости перенести разбор дела в последнюю апелляционную инстанцию: в военный отдел Центрального исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов в Петрограде.
Там предстояло сделать последний и самый важный ход на шахматной доске политики Совета. От него зависела участь заключенных в Бердичеве.
С самого начала своего существования Совет был враждебно настроен к офицерам. И вопрос о генералах, обвиняемых в контрреволюции, вряд ли мог рассчитывать на объективный разбор.
14 сентября он обсуждался в военном отделе Центрального исполнительного комитета в Смольном, куда после июльских дней Совет перебрался из Таврического дворца. В военный отдел входило лишь около десяти человек, и это дало возможность Шабловскому к его сотрудникам установить с ними личные отношения. Изложив суть дела, осветив его с юридической стороны, спокойной логикой они добились желаемого. Большинством голосов военная комиссия Петроградского Совета постановила -суд над генералом Деникиным отложить до окончания следствия над генералом Корниловым, а арестованных перевести из Бердичева в Быхов.
Суд в Бердичеве был отменен. Комиссар Иорданский проиграл. Но за свою неудачу он жестоко отомстил арестованным.
"Итак, - писал Антон Иванович, - организованный суд был устранен. Но в руках революционных учреждений Бердичева был еще другой способ ликвидации бердичевской группы, способ легкий и безответственный - "в порядке народного гнева".
Отъезд в Быхов назначен был на 27 сентября в 17 часов дня с Бердичевского вокзала. И здесь мы предоставим генералу Деникину самому рассказать о том, что произошло:
"Вывести арестованных без огласки не представляло никакого труда... Но такой способ переезда не соответствовал намерениям комиссариата и комитетов... Вокруг этого вопроса искусственно создавался большой шум и нездоровая атмосфера ожидания и любопытства... С утра комиссариат устроил объезд всех частей гарнизона, чтобы получить согласие на наш перевод. Распоряжением комитета был назначен митинг всего гарнизона на 2 часа дня, то есть за три часа до нашего отправления, и притом на поляне, непосредственно возле нашей тюрьмы. Грандиозный митинг действительно состоялся; на нем представители комиссариата и фронтового комитета объявили распоряжение о нашем переводе в Быхов, предусмотрительно сообщили о часе отъезда и призывали гарнизон... к благоразумию. Митинг затянулся надолго и, конечно, не расходился. К пяти часам тысячная возбужденная толпа окружила гауптвахту, и глухой ропот ее врывался внутрь здания.
Среди офицеров юнкерского батальона 2-й Житомирской школы прапорщиков, несших в этот день караульную службу, был израненный в боях штабс-капитан Бетлинг, служивший до войны в 17-м пехотном Архангелогородском полку, которым я командовал. Бетлинг попросил начальство школы заменить своей полуротой команду, назначенную для сопровождения арестованных на вокзал. Мы все оделись и вышли в коридор. Ждали. Час, два...
Митинг продолжался. Многочисленные ораторы призывали к немедленному самосуду... Истерически кричал солдат, раненный поручиком Клецандо, и требовал его головы... С крыльца гауптвахты уговаривали толпу помощники комиссара Костипын и Григорьев. Говорил и милый Бетлинг - несколько раз, горячо и страстно. О чем он говорил, нам не было слышно.
Наконец, бледные и взволнованные Бетлинг и Костипын пришли ко мне.
- Как прикажете? Толпа дала слово не трогать никого, только потребовала, чтобы до вокзала вас вели пешком. Но ручаться ни за что нельзя.