Благодаря нескромности или неосторожности одного из членов комиссии некоторые сведения, касавшиеся следствия, попали в печать. Петроградские газеты использовали эти сведения против Керенского, что, конечно, не могло… не вызвать его неудовольствия…
…Мы не ожидали любезного приема со стороны Керенского, но чтобы прием мог кончиться катастрофой, как это вышло на самом деле, к этому мы не были подготовлены…
…Керенский принял нас в Зимнем дворце в царской библиотеке. В промежутке между двумя громадными окнами, выходящими на Неву, стояло большое деревянное резное кресло, напоминавшее трон. Против трона был расположен довольно длинный стол. Мы сели за этим столом. Керенский занял место на троне. Если бы я захотел охарактеризовать позу Керенского на троне, то я должен был бы употребить слово «развалился». Это, конечно, мелочь, но по ней мы сразу почувствовали, что это неспроста, что таким способом нам дается понять, какая дистанция отделяет нас от оказавшего нам честь столь важного свидетеля. Шабловский в знак уважения вел допрос стоя. Приглашенная нами стенографистка, многолетняя стенографистка Государственной думы Туманова вела запись.
Первые же ответы Керенского последовали в такой резкой форме, в таком повышенном тоне, что Шабловский растерялся… Первым не выдержал Раупах, он встал и попросил уточнить ответ, за ним последовал Либер. Тут Керенский окончательно утратил самообладание. Он вскочил и буквально стал кричать на нас. Мы молча переглянулись с Шабловским, и он решительно объявил перерыв. В этот момент встала Туманова и громким голосом сказала, обращаясь к Керенскому:
– Мне стыдно за вас, Александр Федорович, мне стыдно за то, как вы позволяете себе обращаться с комиссией, исполняющей свой долг.
Это был последний акт нашей комиссии… Единодушно, как и во всех актах… мы пришли к заключению, что объяснения Керенского… необходимы, но, охраняя независимость нашу как органа судебно-следственной власти, обращаться с нами так, как это позволил себе Керенский, мы больше не допустим… На этом мы разошлись, и спустя несколько дней наступило 25 октября».
После захвата власти большевиками комиссия Шабловского прекратила свое существование, так и не добившись от Керенского ответов на многие щекотливые для него вопросы. Таким образом, комиссия была лишена возможности составить официальное заключение о результатах своей работы и подвести итоги расследования.
И эти итоги пытался подвести А. Ф. Керенский: стенограмма допроса каким-то образом попала в его руки после того, как он бежал из Петрограда в момент восстания большевиков. Текст этой стенограммы был переработан самим Керенским, с его добавлениями, сокращениями, исправлениями, с комментарием и выпущен в 1918 году издательством «Задруга» в Москве, при большевиках, под заглавием «Дело Корнилова».
В свою долгую жизнь в эмиграции, в многочисленных писаниях, Керенский возвращался к этому больному для него вопросу, проявляя при том - как выразился С. П. Мельгунов - «поразительную неточность в изложении фактов» и «представляя их всегда односторонне, под углом зрения самооправдывающегося мемуариста».
В своей первой книге он подчеркивал, что никогда не сомневался в любви генерала Корнилова к родине. «Я видел, - писал он, - что не в злой воле, а в малом знании и великой политической неопытности причина его поступков».
Но чем старше становился Керенский, тем нетерпимее был его тон в отношении всех своих прежних политических недругов. В особенности доставалось генералу Корнилову. В книгах и статьях повторялись запальчивые фразы демагогических воззваний и приказов конца августа 1917 года: Корнилов сознательно сдал Ригу немцам, оттянув с Северного фронта свои войска для их движения против Петрограда, а затем свалил всю вину на распущенность солдат для того, чтобы ввести в армии суровую дисциплину. Поступкам Корнилова приписывалась уже не только политическая неопытность, но и сознательно коварная злая воля.
Одним словом, чтобы оправдаться в глазах истории, Керенский расточительно пользовался подбором явно негодных обвинений, умалчивая в то же время о собственных ошибках.
В провале февраля, по его мнению, оказались виновными все, кроме самого Керенского.
Через полвека суть корниловского «дела» рисуется в совершенно ином освещении, чем его старался изобразить А. Ф. Керенский:
И Корнилов, и Керенский видели зло в двоевластии. Оба сознавали, что слабость правительства и сила Совета рабочих и солдатских депутатов толкали страну к анархии.
Корнилов хотел решительными мерами уничтожить большевистскую заразу, разогнать Советы и установить в стране твердую власть, чтобы, продолжая войну, довести Россию до Учредительного собрания. Он шел к своей цели прямо, укрывая, однако, от Керенского (в искренности которого он сомневался) ряд конспиративных шагов, предпринятых им в этом направлении.
Того же хотел Керенский, но не имел мужества признаться в своих желаниях.
С тех пор как он стал главой правительства с решающим в нем голосом, он тоже желал сильной власти, сосредоточенной именно в его руках. Своим постоянным вмешательством в вопросы государственного управления Советы его раздражали. Сохраняя за собой звание товарища-председателя Совета, Керенский в заседаниях этого учреждения участия больше не принимал. А потому, ничего не имея против расправы с Советами, при условии, чтобы она произошла помимо него, как бы даже наперекор его желанию, он предпочитал оставаться в стороне от возможного применения оружия и силы.
С этой целью и состоялся сговор между министром-председателем и Верховным Главнокомандующим, при содействии Савинкова, о посылке в Петроград 3-го конного корпуса. Эти войска должны были, кстати, разоружить и обуздать развращенный гарнизон столицы, а также кронштадтских матросов.
На этом сговор кончался. Как и вся краткая история взаимоотношений Керенского с Корниловым, сговор между ними базировался на недоговоренности и взаимном недоверии. Таким образом, открывалось широкое поле для недоразумений.
А одним из главных источников недоразумений оказался Савинков. Стараясь захватить руководство революцией в свои руки, он в роли посредника пытался путем сложной интриги объединить для совместной работы в правительстве Керенского и Корнилова, сознательно вводя в заблуждение и того и другого об истинных намерениях каждого из них. Он действовал как азартный игрок. А проиграв игру, не только цинично умыл руки, но и бросил заведомо ложное обвинение тому, кого по-своему любил и уважал.
В противоречивых обвинениях и самооправданиях, в личном соперничестве и вражде друг к другу всплыло на поверхность немало горечи. Но, в конечном счете, личный элемент конфликта заслоняется теми грандиозными последствиями, которые он вызвал.
И тут возникает вопрос: кто же из двух оппонентов несет перед историей главную ответственность за то, что дверь к захвату власти большевиками распахнулась настежь.
Своими непродуманными, импульсивными поступками Керенский и Корнилов повинны в происшедшей трагедии. Но из этого не следует, что оба виноваты одной виной.
Несмотря на все ошибки генерала Корнилова, история не может принять утверждение Керенского, что именно Корнилов открыл дверь большевикам. Разбираясь во всей сложной совокупности противоречий этого конфликта, тщательно взвешивая показания его участников, свидетелей и современников, приходится согласиться с заключением, к которому пришли в свое время историки русской революции П. Н. Милюков и С. П. Мельгунов. Они считали, что непоправимой катастрофой было не само по себе выступление Корнилова, а правительственные меры, принятые для его ликвидации.
13. Заключение в Быхове
Мы расстались с генералом Деникиным в тот момент, когда его с офицерами препроводили в Быхов для общего суда над всеми участниками корниловского выступления.