— Наносим, — с готовностью ответил старик. Но было ясно, что Гурьян озабочен сейчас отнюдь не устройством ночлега неожиданно пожаловавших к нему охотников.
Следы запустения лежали не только на землянке, к которой был приставлен Гурьян, — основная база охотхозяйства располагалась километрах в трех, за луговиной, испятнанной светлыми островками озерного камыша, в густо синеющем материковом лесу, — но и на собственной избе егеря: пусто подворье с покосившимися, растрепанными гуляющим по высокому берегу ветром сараями; окошки темной избы тоже голы, без занавесок, без цветов на подоконнике — обычного признака непритязательного жилого обихода. И сам Гурьян уже заметно гнулся к земле, как-то снизу, казалось, с усилием вскидывал исполосованное морщинами горбоносое, сухое лицо со слезящимися глазами под густой неразберихой бровей.
— Наносим, — еще раз вскинул свое сухое лицо Гурьян, и остро, кисло пахнуло сивушным духом.
Бородин рассмеялся:
— Кто говорит, что вчерашним вином несет от Ацерры, вздор говорит: до утра тянет Ацерра вино…
И, поймав недоуменный взгляд Жаркова, пояснил в шутливо-академическом тоне:
— Марк Валерий Марциал. Эпиграммы. С латинского. Еще одно доказательство глубокой ошибки Плиния-младшего: он утверждал, что дарование Марциала не вечно…
Две тысячи лет прошло, а поди ж ты…
— Мельчаешь, Гурьян, сам себя теряешь. — Жарков охватил острое плечико егеря огромной пятерней.
— И-е-ха! — Гурьян поперхнулся, передернул губы в жалкой гримасе, вывернулся из ладони Жаркова. — И-е-х! — И не досказал, махнул рукой, пошел прочь от землянки, шурхая по серой, твердой тропе обтрепанными штанами. Оглянулся. — Вечерять где будете, на берегу? Или давайте в избу пойдем, у меня натоплено…
Была возле землянки перекладинка на двух мореных временем гладких столбиках. В удачливые дни, бывало, тяжелые связки уток прогибали ее, и в светлые часы после утренних зорь холодное осеннее солнце обтекало черно-зеленые и палево-серые тушки, покачивающиеся под свежим ветерком. Жадное желание раскрыть какую-то тайну всегда завладевало Бородиным подле этих птиц, еще недавно, казалось, недоступных, острокрыло, виражирующе, со стремительным свистом проносившихся над просторами алой зорней воды, а теперь вот таких близких, с успокоенно вытянутыми шеями, покорно сложенными голыми перепончатыми лапками. Птицы были чисты, пахли водой и — немного удушливо — обсохшим пером, и этот запах был запахом смерти. Но даже в этой своей беспомощности они так и оставались недосягаемыми, по-прежнему были там, в своей тайне…
Сейчас на перекладинке сиротливо висели две серые тушки — и это тоже сразу приметили Бородин с Жарковым. Стало быть, кто-то уже постреливает на Чаусе.
— Что, Гурьян, опередили нас? — Жарков кивнул егерю на уток и шутливо посетовал: — Нам, видать, тут делать уже нечего.
— А-а! — Гурьян взглянул на уток, будто впервые заметил их. — Внук с товарищем приехал из города, балуется тут помаленьку… — Старик явно хитрил, уводил от темы: — Ваше то при вас будет, северная утрось пошла.
Бородин заметил, как окаменело лицо Жаркова.
— Ну и где же охотнички твои, внук с товарищем?
— Где? — Старик растерянно посновал глазами вокруг, потом будто вспомнил: — А! В магазин поехали, в Скалу, они на своем «Жигуле». Николай Иванович, что ты осерчал, это забава у их, а не охота. А мне что? Лодок всем хватит, и опять же при людях я, а то сидишь, как волк, один-то, хоть вой… Зима ляжет — завоешь…
Старик тускло смотрел в сторону Скалы, высоко стоящей над Обью. День был ясный, на холодном слюдяном небе четко прорисовывались рубленые избы, а на самом взлобке в предвечернем настильном солнце сверкала белая церковка, венчающая почти отвесный береговой яр, за ней голубела широкая обская вода, и Бородин уже не впервые с бередящим душу холодком чувствовал временную сибирскую даль, из которой вышло это село с таким точным названием — Скала. И вот этот крутой берег Чауса при самом впадении его в Обь, с охотничьей землянкой и одиноким домиком старика Гурьяна, назывался Казачьим мысом, а совсем рядом, за сухим бурым тальником, проходил Московский тракт. И снова воображение уводило Бородина в суровую сибирскую старину, и странным образом вписывался в нее старик Гурьян со своей одинокостью, старческой наивной хитрецой, и Бородину было как-то неловко за покровительственно-жесткий тон Жаркова в общении с егерем…
В тальнике — он простирался до самой Скалы — приближающимися зигзагами всклубилась пыль: кто-то свернул на машине с тракта и мчал по петляющему в кустах проселку.