— О! — Он бесцеремонно взял птицу, висевшую на одной связке с утками, и, отстраняя тянущуюся за его рукой жену, приподнял, взвесил Игорев трофей: — О! Ого! — И этот жест полоснул Бородина.
— Понюхайте, понюхайте…
— Вы что-то сказали? — кольнул его математик навостренными ножичками глаз.
Бородин отвернулся, сетуя на себя.
— Только то, что вы слышали.
Математик пожал плечами. И вдруг его глаза расширились.
— Марфа, Марфа, ты посмотри только, его хоть выжимай, нашего Тартарена!
Девица дотронулась до Игоря пальцем, отдернулась:
— Ужас! Как ты оказался в воде?
Они снова не заметили, как напряжено было побледневшее, за стеклами очков, лицо Игоря.
— Как, как… Так и оказался.
— Надо же, ради этого дерьма… — Математик потряс обвисшими птицами. — Марфа, ты понимаешь что-нибудь?
— Пошли вы к черту, — вдруг проговорил Игорь непослушными губами.
Воцарилась продолжительная пауза, только покряхтывал Жарков — будто у него что-то засело в горле.
— Ты отдаешь себе отчет? — вымолвил наконец математик, с какой-то дальней угрозой глядя на Игоря. Он выпустил птиц, они обмякло плюхнулись на забитую снежком траву.
— Ужас, ужас, — повторяла девица и смеялась голыми глазами.
— Я думаю, нам пора домой, — раздельно сказал математик, и было ясно, что слова эти относятся лишь к ним двоим.
Игорь молча направился к избе Гурьяна. За ним, перекинув на перекладину уток, пошли Жарков с Бородиным. Николай Иванович тихо скрежетал горлом.
— Молодец, правильно, — проговорил он вдруг, и Бородин окончательно понял: что-то в Жаркове переломилось. — Ну и ты тоже хорош, нашел себе компанию!
Игорь молчал.
На крыльце, перед закрытой дверью Гурьяновой избы, Бородина вдруг охватило смутное ощущение непроницаемой тишины, в которую была погружена изба, ощущение чьего-то отсутствия, и в одну и ту же застывшую во времени минуту Бородин с Жарковым вспомнили, что Гурьян не встретил их на берегу, и они не слышали его голоса, и над его избой, молчаливо, сиротски стоявшей в стороне, не вился теплый домашний дымок. Они переглянулись, стараясь скрыть друг от друга то, что одновременно ожгло их обоих.
В остывшей, запустелой горнице, в неживой тишине, у давно не беленной стены, лежал старик Гурьян, обратив кверху белое костяное лицо с закрытыми глазами. У него были плотно прикрыты веки, будто в какое-то мгновение он захотел отогнать от себя земную суетность, и она оставила его, и теперь он долго и спокойно о чем-то думал — долго и спокойно, так, как не успелось ему подумать в быстро пролетевшей жизни…
Бородин осторожно взглянул на Игоря и подумал: как все-таки похож он на старика Гурьяна — заостренным, напряженно думающим лицом.
За окном, сердито урча, пронеслись красные «Жигули», мелькнуло свинцово онемевшее, прикованное к дороге лицо, а за ним — другое, впившееся в окошки избы голыми непонимающими глазами.
Жарков подошел к Гурьяну, взял его руку, безвольно лежащую на неприбранной постели.
— Подойди к деду, — сказал он Игорю.
Тот недоуменно посмотрел на него.
— Ты же внук его, — не то спрашивал, не то утверждал Жарков.
— Какой внук? Что вы? — Игорь медленно покачал головой.
— Что это? — На голом, без скатерти, столе лежала какая-то бумажка. Жарков взял ее, силясь прочитать без очков.
— Это моя путевка, — тихо сказал Игорь, будто боясь разбудить лежащего на неприбранной постели человека. — Мы приехали, он выпил с нами ну и подумал, что я без путевки… А я, когда отвел его вечером, оставил ее тут.
Рука у Жаркова дрогнула.
— Надо на базу идти. Хоронить будем Гурьяна.
Они вышли из избы. Жарков, обняв Игоря, будто ограждая от чего-то, повел его в землянку переодеваться. Бородин задержался у перекладинки, лежащей на глаженных временем столбиках. Утки молчаливо, спокойно свисали с нее, ветер перебирал их крылья, вздувал пух на чистых, гладких брюшках.
Бородин опустошенно думал о том, что в одно мгновение свершились две гибели — там, на стремнине Чауса, в кипении солнца и снега, и в этой избе, среди давно не беленных стен и большой мертвой печи с черным от дурного дыма устьем. И только ли две эти гибели свершились в одно короткое мгновение в огромном и непреложном коловращении мира? С тяжелым сознанием чего-то, невозвратимо отдалившегося от него, Бородин снова увидел давний фронтовой день и подумал о том, что тогда сгорела земная звезда, перед гибелью своей осветившая его сердце…