В воде на сваях покоился одинокий помост, катерок приткнулся к нему боком, по прогибающимся доскам, от которых в разные стороны испуганно прыскала рыбья молодь, хлынули на сушу удильщики, и Марийка побежала в общей гурьбе, держась за отцовскую руку. Они еще постояли на берегу, ожидая, когда разбредутся рыбаки. Катерок взыграл движком, взбил пену, сделал полукруг и уже бойчее, по течению, пошел назад, торча над водой капитанской будкой. Вдали, в молочной дымке, молчаливо, величаво проступали холмы, на них — Киев…
Потом они выбрали уединенную бухточку с тихой, не колеблемой ветром заводью, и папа нетерпеливыми пальцами размотал удочки. Солнце начало пригревать камни, Марийка взобралась на шероховатую макушку одного из них, сама насадила на крючок извивающегося червяка и забросила леску. Папа сидел рядом, и они были одни на заваленном камнями берегу, и на Марийку с новой силой нахлынула волна спокойствия от этой близости отца, которую она ощутила еще на катере, когда чувствовала на коленках железную сцепку его рук, безбоязно падала за борт и оттуда птицей взлетала в небо.
Красное перо поплавка, стоя, покачивалось на тихой, залитой солнцем воде, утренний свет мягко проходил сквозь Марийкины ресницы, еще больше успокаивая ее, и она отдалась счастливому ожиданию поклевки. Поплавок стукнуло раз и другой, и он, подпрыгивая, взрезая тихую воду, пошел вкось. «Тащи!» — сдавленно, как при адской боли, прошептал отец. Марийка рванула удилище, почувствовав знакомую пружинистую борьбу отягощенной лески, из воды вырвался, затрепетав на солнце, живой белый слиток и так, трепеща, вошел в выброшенную Марийкину ладонь, заполнив ее отчаянно бьющимся холодом.
— Красноперка! — крикнул отец и кинулся к Марийке. — Елки-моталки, какая красавица! Ну, дочка, молодчина!.. Сейчас мы ее в садок!
Сердце у Марийки стучало, когда отец выпрастывал рыбу из ее ладони.
— Давай червяка! — сказала она дрожащими губами.
Вовремя попали они на Черторой — к самому клеву.
Не прошло и часа, а в садке, опущенном среди камней в затененную чистую воду, густо ходили рыбы с темными спинками и оранжевыми, в красноту, плавниками. Марийка нет-нет да и поднимет из воды увесистый, трепещущий сетчатый мешок, покажет отцу, еле держа в руке, и отец понимающе кивает — добрая будет уха!
А солнце поднялось, уже дневным постоянным светом залило и реку, и берег, и рыба, наверное, отошла от берега, погрузилась в темные глубины — досыпать после раннего жора, — поплавки застыли на блескучей глади, а если и начинали дергаться, удары были легкими, поверхностными — это баловалась безнадзорная шпана, мелочь, только крючки оголяла. В разливе солнца на Марийку находила дрема, она несколько раз сладко потянулась, и Константин Федосеевич предложил:
— Давай купаться. А, Робинзон? Всю рыбу не переловим, на развод надо оставить.
Марийка тут же согласилась и, перескакивая с камня на камень, побежала искать место для купания. Неподалеку среди валунов она обнаружила пятачок чистого сухого песка и закричала отцу:
— Сюда! Сюда!
Островок был достаточен для того, чтобы они вдвоем улеглись на песочек, подставив солнцу еще белые, не тронутые загаром спины, и Марийке было хорошо оттого, что рядом крепкое, мускулистое тело отца. Она нагребла под грудь и под шею теплого сухого песочка, перед ней образовалась ямка, приятно обдававшая лицо сырой свежестью, она смежила веки — тут же встало перед ней красное перо поплавка на блескучей воде.
— Погреемся немного — и купаться, — сказал отец, переворачиваясь на спину и кладя руку на лоб, из-под руки на Марийку глядели родные, улыбающиеся глаза.
— Купаться, купаться! — обрадовалась Марийка и встала на коленки.
— Да полежи ты, егоза! Позагорай немного.
— Потом, потом будем загорать. — Марийка разбрасывала руки, ловя падающее на нее солнце, и от этих движений вздрагивали на груди, осыпая песок, две еле заметные припухлости с безгрешными пупырчатыми монетками вместо сосков. Она упала на отца, застучала по нему кулачками: — Пойдем, ну пойдем!
— Что с тобой делать! Пошли!
Осторожно, нащупывая пальцами скользкие камни, Марийка вошла в воду по пояс — вода охватила острым холодком ее нагревшееся на песке тело, заставляя втягивать живот. Тогда она, оглянувшись на стоящего среди камней и солнца отца, помахав ему, упала плашмя, забарабанила ногами, разбрасывая брызги. Отец тоже вошел в воду, раздал ее грудью и уже был рядом, удерживая ее на поверхности, и она, сомкнув рот, чтобы не хлебнуть воды, — щеки надулись, как два пузыря, — отчаянно молотила ногами — плыла! Отец, потакая, подсобляя ей, шел, держа ее под мышкой, — Марийка плыла! Так бы ей плыть и плыть, чувствуя сильные отцовские руки, плыть и плыть по широкой вольной воде, под огромным ясным солнцем, в зелено-голубую даль…