Зинаида Тимофеевна куда-то уходила из дома, оставляя Марийку на попечение все того же дяди Вани. Возвращалась потвердевшая, проясненная, и Марийке почему-то вспоминалась эпопея с соревнованиями под девизом: «Будь готов к труду и обороне». Зинаида Тимофеевна ни о чем не рассказывала, но Марийке почему-то стало легче, спокойнее, их домик на Соляной входил в невидимые связи с тайными силами города — она чувствовала это своим обостренным вниманием ко всему, что скрывалось от нее.
Уже смеркалось, когда Зинаида Тимофеевна вошла во двор — и не одна, в спутнике ее Марийка узнала Остапа Мироновича. Тут же встала перед ней картина бурлящего людьми перрона, память выхватила сожалеющие слова Остапа Мироновича: «Нужна была бы ты здесь, Зинаида…» — и прошила окончательная догадка. Она кинула взгляд на избушку домовладелки Полиняевой — старухи не было на ее обычном месте, и это успокоило Марийку. Мать быстро направилась к домику дяди Вани. Остап Миронович шел следом, и Марийка, глядя не на мать, а на него, заметила, как он осунулся, подсох, но обращенные к Марийке глаза на бронзовом, в окладе белых волос, лице глядели с той же чуть грустноватой и все-таки подбадривающей усмешкой.
— Погуляй, доченька, — сказала Зинаида Тимофеевна, рассеянно обняв Марийку.
Они вошли в домик, и Марийка услышала, как дядя Ваня, видно ждавший их, сказал:
— Выйди, Антонина.
Тетя Тося что-то недовольно ответила и показалась в дверях с перевешенной через руки периной.
— Господи, дали бы человеку умереть спокойно.
Марийку резануло, она насупленно смотрела, как тетя Тося выбивала посреди двора пыль из перины, но за всем этим ухо Марийки было навострено на окошко, она не могла пересилить себя. Говорили Остап Миронович и дядя Ваня — она никак не могла расслышать о чем: мешала тетя Тося, ожесточенно стучавшая палкой по перине. Но Марийке было достаточно обрывков фраз и слов…
— Где?
— Здесь, рядом…
— Где?
— Рядом, в Вишневом переулке… У-у, то молоток девка…
«Анечка!» — вспыхнуло в голове Марийки. Да, да, Анечка, дяди Яши сестра, кто же еще, если в Вишневом переулке. Марийка хорошо знала ее — молодая, гораздо моложе дяди Яши, твердая, независимая. Говорили, это у нее с детдома, где она воспитывалась, пока дядя Яша не женился на тете Поле и не забрал ее к себе. Воображение рисовало Марийке сложное, таинственное дело, для которого Остапу Мироновичу понадобилась Анечка, и она с трепетным ликованием утвердила выбор, павший именно на нее…
— Я что, как на плахе лежу… Подняться бы, ну тогда им, сволочам… — глухо ворочался за окошком голос дяди Вани.
Остап Миронович успокаивал:
— Не надо, не надо об этом. Вы нам поможете, мы встретимся еще…
Они вышли с Зинаидой Тимофеевной. Остап Миронович коротко улыбнулся Марийке, тут же зашагал к калитке. Тетя Тося перестала бить палкой по перине, глядела ему в спину, жалобно скривив рот.
Все было за несколько дней до этой ночи, простершейся над пустым, темным, немым городом, и женщины, сбившиеся на лавочке возле окошка, за которым лежал дядя Ваня, — тут были и Марийка с Юлькой, — не помышляли о сне, ловя каждый звук, способный опровергнуть жестокий смысл этой тишины. Но они ничего не слышали, кроме железистого шуршания листьев, с усилием передвигаемых слепым ветром в прохладной сентябрьской ночи. Они поднимали свои лица к небу, которое в эту пору должно было переливаться гроздьями низких спелых звезд, предвещающих добрую зиму, но звезд не было, потому что высь терялась в молчаливо перепархивающих багрово-розовых сполохах. Зловещие отражения пожаров уже много ночей сновали по небу, но они всегда сопровождались той самой, похожей на неумолчную работу неведомой машины, приглушенной расстоянием пальбой, и это говорило о том, что город, червонея отбрасываемой к небу кровью, все-таки стоит, сражается… Теперь же беззвучное скольжение мертвого света меж темными провалами неба давило своей оголенной очевидностью, и что принесет с собой утренний свет, которому только и дано отринуть мертвящее свечение, — не более ли мертвую реальность?
Прибегала тетя Сабина, рвавшаяся между старой матерью и Юлькой, вся на последнем нервном волоске. Она тоже вскидывала к небу черное хрящеватое лицо, заламывала руки.
— Ой, горе, горе!
В ней было что-то библейское, и древний дух ее не находил опоры, потерянной перед реальностью надвигающегося утра.
— Судный день идет, судный день, поверьте, моему слову.
Она ощупывала Юльку, та отталкивала ее, стыдясь слабости своей матери.