О самой тетке Дуне и говорить нечего — вспрянет на ранней зорюшке, подоит, выгонит в стадо Кару — и пошло! От печи до коморы, от коморы до погреба, от погреба снова до печи. Сколько ж ей надо сделать: пирогов напечь — с маком, с фасолью, со сладким белым буряком; откинуть глечики с кисляком в ворочок для сыра; масло сбить да промыть — чтоб «слезка осталась»; капусту стушить; огурчики посолить; место Артему указать в погребе — куда поставить сливянку да вишняк, чтоб нахолодали, чтоб сулеи были в матовой росе для услады гостей в знойный день под тенью яблонь и груш; выдать из коморы Ульяне с Марийкой чистые рядна — на печь, на нолик, на горище хлева, рушники, хранящиеся «про свято»… Да и контроль нужен, глаз да глаз за всем, что с утра до вечера крутится вокруг тетки Дуни… Кинулась в комору, а на ослоне дежа с тестом вспухла — за хлеб надо браться, глянула в хлев — всплеснула руками, будто пожар занялся: «Артем! Ты ще в хлеву не прибрал, скотине не подостлал, на горище люды спать будуть — дурным духом дыхаты!» Посмотрела на помытые Ульяной и Марийкой окна в хате: «Ни, ни, ни, туман ходит, бачу, бачу, ни, ни, чтоб як роса булы!» Про хворь свою забыла тетка Дуня…
Уже вечером последнего перед приездом гостей дня, кончив месиво, печево и варево, помыли до золотого свечения вылошники да чаплийки, побелили печь — правду говорила Марийке тетя Дуня: от печи все хозяйство идет; и венец всему — она же, печь. Все полегли спать. Только тетка Дуня долго сидела одна, глядя на печь, снова и снова перебирая в уме, все ли готово к встрече. И без всякой связи с баламутным, хлопотным днем вспомнила про черную курицу Галку и про то, что было в Ганниных коноплях. Говорить или не говорить Зине? Не говорить — решила она по своей бабьей мудрости.
С этим и заснула.
Марийка то и дело выскакивала из хаты — как бы не пропустить, когда дядя Артем привезет гостей со станции. Забежит в хату, тетя Дуня вскинется:
— Едут?
Марийка разочарованно дергает плечиками. В мелко заплетенных торчащих сзади косичках — два банта по случаю праздника, и Марийка похожа на ушастого зверька — тушканчика.
— Беги, следи. Ой, маты-богородица!
И девочка снова вылетает за калитку.
Набирающее зной воскресное утро дремно наполнило улицу. Наискось от хаты тетки Дуни, под высокими, кряжисто раскидистыми, замершими в безветрии в мягком блеклом мареве осокорями затененно молчат побеленные каменные стены школы — когда-то панского маетка; дальше идут давно не беленные кирпичные столбы с кованой, поржавевшей, щербатой от недостающих зубьев решеткой — огорожа церкви, давно превращенной в зерносклад; высокая, обсиженная галками колокольня, узкие венецианские зарешеченные оконца знойно проступают сквозь ветви осокорей. Церковная огорожа уходит в перспективу деревьев и хат, и все это давно знакомо Марийке, ее глаза выцеливают дальнюю узкую горловину улицы, где и должна замаячить повозка дяди Артема.
Лошадь он попросил у председателя колхоза, и тот дал: случай особый… Да и к Артему Соколюку, работающему в МТС, у председателя постоянная нужда по кузнечному делу: то сапы отбить, то коня подковать, Соколюк никогда не откажет, как же отказать Соколюку… Ранним утром, загодя, поехал Артем на станцию. Мало ли что: лучше обождать, чем опоздать. Это, наверное, и смешало расчеты Марийки, по которым он давно должен был привезти гостей.
Наконец она увидела то, что ждала, напряженная до предела.
— Едут! — крикнула тете Дуне и помчалась навстречу повозке, мелькая загорелыми голяшками.
Она издали увидела: рядом с лошадью идут трое — отец с дядей Яшей и… в третьем она узнала Василька! «И Василек приехал, вот здорово!» — мимолетно вспыхнуло в ней, но она тут же забыла про Василька, взглянула в улыбающееся, близкое каждой черточкой лицо отца; ее ожгла эта ничего не подозревающая, незащищенная улыбка, и впервые в жизни она обманула отца, не выдав того, что таила в себе. В ту же секунду Марийка была уже в крепких отцовских руках, отец поднял ее, и она, уже свободная от своей вины перед ним, прижалась к его щекам, слыша рядом снисходительный, добрый смешок дяди Яши. И уже такая — очистившаяся и от этого безмерно счастливая — она услышала голос матери и подхватилась на этот голос, вскочила в повозку, окунулась во что-то теплое, голубое, в котором на мгновение различила окрапленные слезами родные глаза, и ее заволокло давним, детским запахом — запахом мамы.
— Как ты тут, как, доченька? — жадными ладонями Зинаида Тимофеевна оглаживала Марийкину головенку, уткнувшуюся в ее колени и живот.
— Хорошо, мама, мне хорошо! — задышливо говорила Марийка, зная, что через минуту она сможет поднять очистившиеся глаза.
— Дай-ка взглянуть-то на тебя! — оторвала ее тетя Поля от материных колен. — Вон какая вымахала, какая красавица стала! — Она прижала Марийку, такая же, как и мама, хрупкая, маленькая.
Сестры действительно были очень похожи, обе, в отличие от Дуни, не вышли ростом; всем они были похожи, но только не характерами, и им обеим недоставало того, что в каждой было с избытком: Поле — Зининого мягкосердия, Зине — Полиной твердости.
Въехали в распахнутые теткой Дуней воротца, с объятиями, троекратными поцелуями, радостными всхлипами сестер. Василек тоже расцеловался с теткой Дуней.
— Побегу к своим, теть Дунь. — Он схватил с повозки чемоданчик, приветственно махнул ей, на ходу поворошив Марийкину головенку.
— Беги, беги, да вечером же приходь!
— Приходи! — пискнула и Марийка.
— Обязательно.
В этой сумятице ахов и охов, во взвинченности и ликовании каким-то объединяющим центром был Яков Иванович, возвышавшийся среди женщин тучной фигурой в охваченной широким ремнем гимнастерке богатого стального отлива, в таких же галифе, ниспадающих на легкие брезентовые сапожки. На него были обращены сейчас все взоры — и тетки Дуни, приветливо-хозяйский, но все же чуточку заискивающий, и осыпавших едва не падающий тын дочерей дядьки Конона, ведших пристальное наблюдение за тем, что творилось на Марийкином дворе. В этой радостной толкотне Марийка, конечно, давно заметила их, и ее распирало от гордости перед ними, что и она — участница такого большого события. Сестры — Дуня, Зина и Поля — уже который раз поливали друг дружку светлыми слезами, когда Яков Иванович, понимающе улыбаясь, крикнул с напускной обидой:
— Ну, Евдокия Тимофеевна, а в хату будете приглашать?!
— Ой, лышенько! Голову зовсим загубыла! — дрогнула влажными глазами тетка Дуня. Она и Артем развели руки, будто хотели обнять всех сразу, и так, обняв, сопроводили гостей к распахнутой двери.
— Ну что, взяли? — с известной только им двоим притайкой сказал Яков Иванович Марийкиному отцу, и они стали извлекать из повозки тяжелый, упакованный в картон и прочно, в несколько нитей, перевязанный шпагатом ящик.
— И я, и я! — крутилась тут же Марийка.
— И тебе будет, бери, что полегче. — Яков Иванович насовал ей свертков полную охапку, и она, понимая, что несет подарки, и сгорая от нетерпения узнать, что в ящике и в свертках, пританцовывающим шагом побежала в хату, напоследок все же стрельнув глазами по Кононовым дочерям, снедаемым жгучей завистью. За ней, неся ящик — бечева впилась в ладони, — шли Яков Иванович с Константином Федосеевичем.
И снова ахи и охи: начали раздавать подарки. Тетке Дуне достался блестящий, как атлас, коричневый сатиновый отрез на юбку. Она взяла, зарделась, сразу став от этого моложе, поклонилась — гости ей угодили. А тетя Поля уже вынула из коробки белые туфельки на каблуках.
— Ульяна-то где же? — Она озадаченно держала подарок.
— Та на ферму побежала, ось прийдэ… — Тетка Дуня потеряла дыхание при виде этих белых туфелек, почуяла в них вещий знак для заневестившейся дочери.